Москвы прибыло помилование трем обвиняемым в диверсии, ни в чем не повинным людям — инженеру Ратновскому, чекисту Шахову и технику Борисюку. Мы ликовали, точно просидевшие несколько месяцев в смертной камере незнакомые нам уцелевшие люди были самыми дорогими и близкими на земле.

Сидя в карцере, я передала через «баландеров» записку одному из смертников, Грише Клименко. Сообщила ему о железнодорожницах, сидевших со мной, и старалась хоть немного ободрить его окоченевшую в предсмертном отчаянии душу. На другой день в пайке хлеба я нашла трубочкой свернутые мелко исписанные листки курительной бумаги.

«Мы умираем невиновными. Перед смертью не лгут. Поверьте нам и передайте товарищам, всему советскому народу, что мы верны партии. Живите, чтобы сказать о нас когда-нибудь».

«Мне сломали ребро, — писал один из осужденных. — Я не выдержал пытки, оговорил себя и товарищей. Они меня простили. Мы были и остаемся коммунистами. Враги пробрались к руководству и обманывают партию, вынуждая нас лгать. На суде я сказал всю правду, но не мне, а им верят. Коммунизм — это правда, и она обязательно восторжествует. Умирать молодыми и умирать так, как мы умираем, страшно, но мы найдем в себе мужество, ибо мы невиновны. Передайте наше последнее прости товарищам… Да здравствует коммунизм!».

Таково было содержание письма. И снова, как в башне бутырской тюрьмы в феврале 1937 года, перестала я спать по ночам и начала чутко сторожить тишину. Выведут сегодня или нет на расстрел? Кто это идет мимо? О счастье, одна пара ног, значит — корпусной или надзиратель. Почему скрипнула дверь-решетка, отделяющая смертный коридор от лестницы вниз? Ух, слава богу, тишина. Сменились надзиратели. Только бы не проспать минуты, если их поведут. Крикнуть им, что мы им верим, что мы с ними.

Через два дня меня перевели в общий карцер, заподозрив, что я нашла-таки способ общаться со смертниками. Там я снова увидела Тоську-прокурора и десяток воровок и проституток самого низкого разряда, даже в иерархии преступного мира. Это были так называемые «шалашовки», «шамовки» и «дешевое повидло». Валя Генералова ушла на этап и будто бы ее спас «зеленый прокурор». Она сбежала под Новосибирском. Тоська рассказывала мне, что новый начальник тюрьмы оказался двоюродным братом Вали, которую в действительности звали Лизой. Она была дочерью машиниста, училась в пятом классе, заскучала и в поисках сильных ощущений попала в банду профессиональных грабителей, сошлась с их главарем и участвовала в ограблении магазина. Отбыв срок наказания, переменила документы и снова занялась воровством и аферами. Родила и подкинула ребенка, переболела венерической болезнью, пристрастилась к наркотикам и вину. Число судимостей возрастало.

Жизнь, как жернова, перемалывает и горе, и радость: взметает ввысь, бросает вниз. И заключенные женщины врастали в свое горе и привыкали к нему. Чтобы как-нибудь убить время, забыть сосущий голод, боязнь допросов, неутомимо искали все они какого-нибудь занятия. Уборка камеры была несложна, так как все пространство сплошь заняли люди. Вымыть цементный пол в узеньком проходе и кое-где под нарами не составляло труда.

Вынести парашу — все стремились: в это время можно было принимать из волчков и передавать «почту» и тем самым собрать все новости, прозванные в тюрьмах тоже «парашами». Узнавали мы о новых заключенных, о приговорах, о предстоящих этапах, об амнистии. Мы обещали ее друг другу Седьмого ноября, Первого мая, во все годовщины побед. Мы ждали освобождения. Мы говорили: не может быть, чтобы не прозрели там, в Москве, не поняли, что мы невинны, не прекратили преследований, главное, не обнаружили в органах безопасности заговорщиков, агентов буржуазных разведок, которые засадили нас, советских людей, коммунистов, и убивают в заключении. И мы ждали и надеялись.

Крайне редко, и это был праздник, объявляли прибытие «ларька», и те, кто имел квитанцию на деньги, могли купить хлеб, сахар, махорку и спички. По целым дням арестантки вышивали, и так как не было ниток, то их выдергивали из цветного трикотажного белья или тряпок. Распускали чулки, чтобы связать воротнички, пряли вату, вынутую из пальто, а затем вязали из нее носки и перчатки на самодельных палочках-спицах. Большинство из нас сидело уже около года. Постепенно сложные вышивки появились на всех наших вещах, вплоть до мешков. Радовались дыре на чулке ввиду предстоящей штопки. Книг не было. Мы сочиняли песни и негромко распевали их на наиболее ходовые мотивы.

На допросы узниц вызывали редко. Но в городе была также внутренняя тюрьма НКВД, и там обычно производилось следствие.

Летом в Семипалатинской тюрьме вспыхнула жестокая эпидемия дизентерии. Истощение узников способствовало их заболеваниям и частому смертному исходу. Я занедужила и оказалась в тюремной больнице, наспех организованной в одном из флигелей на тюремном дворе. Меня положили на койку рядом с молодой женщиной по фамилии Мочадзе. Марго Мочадзе! У нее было одно из тех редких лиц, которые вовсе не запоминаются, настолько лишены они какой-либо своей, им одним прису-щей особенности. Вроде бы она казалась и недурненькой, и все-таки ничего не осталось в моей памяти, кроме новенького костыля, на который она опиралась, жалуясь на боли в пояснице. Марго оказалась первой распознанной мной «наседкой», как называли в тюрьмах подсаженных с провокационной целью заключенных. Другое прозвище их было — «стукачи».

Марго была исключительно внимательна ко мне, заботлива и даже предложила полакомиться белыми сухарями и чесноком. Она тотчас же завела разговор о том, как плоха Советская власть, чем мгновенно не только насторожила, но и возмутила меня. Не найдя сочувствия. Марго сообщила, что стыдится своей принадлежности к нации, породившей такое чудовище, как Сталин. Именно так она выразилась, окончательно выдав себя. В условиях тюрьмы того времени подобнее признание могло стоить жизни и тому, кто говорил, и тому, кто его слушал.

На всю палату, где лежали, кроме меня, три ворожеи-Цыганки и Тоська-прокурор, я обругала Мочадзе и немедленно потребовала перевода в другую больничную камеру. На другой день я узнала, что Марго Мочадзе исчезла, позабыв свой костыль.

Вскоре мне разрешили выхаживать больных, так как вольнонаемные отказывались работать, боясь заразиться, В маленьких каморках, большей частью на полу, валялись тяжелобольные. Лечила их фельдшерица Сонька-Золотая ручка, появлявшаяся в этом пекле не чаще одного раза в три дня.

Расфуфыренная, грубо нагримированная, всегда сопровождаемая очередным возлюбленным, одним из тюремных начальников, она проходила мимо больных, брезгливо морщась и обвиняя их в притворстве.

— Довольно симулировать, — кричала она исходящей кровью, скелетообразной заключенной, у которой дизентерия стерла все приметы возраста. — Меня вы ни обманете, довольно того, что мы предали Советскую власть.

— Я вас обману, и вас, и следователя, — еле ворочая языком, отвечала