меня, хворую, с постели увезли в тюремную больницу. Через два дня дома начался обыск. Двор был перерыт трактором. Наш «клад» откопали и увезли его с такими предосторожностями, как если бы нашли адскую машину. Лавровский тотчас же исчез.

Дизентерия обескровила и иссушила мой организм, и на первый допрос меня привели под руки. И вот впервые в жизни я увидела следователя.

— Расскажите о контрреволюционной деятельности мужа, вы все равно уже изобличены, — сказал он и принялся чистить яблоко перочинным ножом.

— Ложь! — запротестовала я.

— Вот в этом портфеле письменные показания против вас, — следователь указал на свой изрядно потрепанный портфель. Внезапно ощутив прилив сил, я схватила и открыла портфель. Он оказался пустым, если не считать куска жирной бумаги, в которой, очевидно, ранее находился бутерброд.

— Вот ваши доказательства, — рассмеялась я.

В ответ следователь, бросив яблоко, принялся осыпать меня отборными ругательствами. Кровь прилила к моим вискам.

— Не позорьте мундира чекиста, — разбушевалась я и повернулась на стуле спиной к столу.

— Антисоветская б…, шпионка…

— Замолчите! — прохрипела я, чувствуя, что окончательно теряю самообладание.

— Мы немедленно арестуем твою дочь и мать, они такие же контр революционерки… — и снова прозвучала матерщина.

Не владея более собой, я вскочила, схватила со стола чернильницу и запустила ее в лицо оскорбителю. По щекам его потекла струя густых чернил. На мундире появились пятна. Разъяренный следователь подскочил и несколькими ударами перочинного ножа располосовал мне левую грудь. Хлынула кровь. Я упала навзничь.

Через неделю из внутренней тюрьмы меня увезли в городскую. Улица, на которой находился острог, носила имя Достоевского. Более года он провел тут в заключении. Семипалатинская тюрьма, предназначенная для нескольких сот аресто ванных, вмещала в 1937 году более четырех тысяч. Бывшая часовня — этапная камера — походила на набитый до отказа грязный вокзал в годы гражданской войны. Люди вповалку лежали на каменном полу, голодные, пожираемые вшами. То же было и в камерах. Но меня за дурное поведение на допросе привезли прямо в карцер. Это оказалась полутемная вонючая каморка. За час до перевода в городской острог я получила передачу от мамы и Зори. Больная, изголодавшаяся, я предвкушала предстоящие мне гастрономические радости, прощупывая в мешке лимоны, окорок, шоколад и сало.

Когда дверь карцера захлопнулась, и щелкнул ключ в замке, первое, что я ощутила, было нестерпимое зловоние. В углу стояла огромная деревянная бочка с продырявленной крышкой.

На верхней наре сидела, опершись голыми руками на подушку, женщина в коротенькой рубашке. Синяя татуировка разукрасила ее ноги вплоть до бедер. Я прочла столбиком выведенные мужские имена: Павлик, Коля, Павлик-второй, Петя, Жора, Саша, Ваня, Миша, Славка.

«Ну и пространный мессалинский список», — невольно прошептала я, разглядывая на ее груди рубцы от ножевых ран, очевидно, следы чьих-то приступов ревности. На плече женщины была наколота мрачная сентенция: «Нет в жизни счастья», и между пальцев на тыльной стороне руки, буквы составили имя — Валя. Запрокинув голову и как бы не замечая меня, Валя пела сипловатым сопрано:

Не покидай меня, Мне бесконечно грустно, Мне так мучительно, Так пусто без тебя.

У Вали было круглое кошачье лицо с очень светлыми пустыми глазами. Обильно посыпанные зубным порошком щеки казались мертвенно-бледными в рамке золотых, мелко завитых на папильотках из бумаги кудряшек.

Под нарой, или, как здесь говорили, «под юрцами» я не сразу приметила свиту «тюремной королевы». Три чисто выбритые женские головы были выжидательно повернуты ко мне. Позднее я узнала, что этих полуголых дам, напоминавших мне обитательниц Соломоновских островов из романов Джека Лондона, звали Машкой-чумой, Тоськой-прокурором и Олькой-гнидой.

Восемь глаз неотступно следили за каждым моим движением. Мешок с продуктами магнетически приворожил всех обитательниц карцера. Прервав пение, королева сказала властно:

— А ну, контрик, давай сюда бутер, а то амба будет.

Машка, Олька и Тоська высунулись из-под нар и закричали согласным хором:

— Давай, штымпиха, — мат затрещал в карцере, как очередь из пулемета.

Это была продуманная психическая атака. Валя, однако, придала зоологическому нападению идеологический смысл:

— Я тебе показу, неподстреленная агентура!

— Раскурочим ее… — визжали из-под нар. И снова посыпался отборный мат.

Обитательницы карцера ждали, когда я начну искать защиты, вызывать дежурного надзирателя, жаловаться, чтобы броситься на меня и начать драку. Но в детстве отец старательно отучал меня от доносов. Стоило мне начать ябедничать на сверстников, как он учинял расправу и наказывал обидчика и меня одинаково. Эта школа, крепко врезавшаяся в память, отучила меня кляузничать. А в карцере тщетно ждали, чтобы я позвала конвоира. Когда же я увидела, что три обезьяноподобные существа вылезают из-под нар, чтобы силой отобрать продукты, решение мгновенно созрело. Одной рукой я сбросила на пол рассохшуюся крышку, а другой выпотрошила в парашу содержимое мешка. Все стихло. Владычица карцера застыла с поднятой рукой. Сама я с огорчением смотрела на плавающие в вонючей кадке фрукты, домашнее печенье, чеснок и сало.

— Гад буду! — раздался вдруг низкий, сипловатый голос Вали. — Ты целовек!

Не прошло и минуты, как я уже сидела с ней рядом на нарах. Так мы познакомились с Валей Генераловой.

— Отдай козанку, — попросила она робко, щупая мое пальто.

— Не дам, — коротко отрезала я. Но тут же сняла пестрое теплое кашне, протянула ей и добавила: — Возьми на первое знакомство.

Валя жадно схватила шарф и кокетливо набросила его на голые плечи. Затем грубо выругалась, подчеркивая этим полное свое удовольствие. Маше-чуме и ее подругам я отдала носовой платок, теплые носки и перчатки. Дружба отныне была закреплена. Мы сидели рядом с Генераловой, жадно обгладывая сухую воблу, которой она меня приветливо угостила, и обсуждали будущее, как два вождя, раскурившие трубку мира.

ГОД 1938-й

Была новогодняя ночь. Я лежала ничком, уткнувшись в подушку Вали Генераловой, на верхней наре карцера. Под нами копошились, распевали похабные куплеты Олька-гнида, Тоська-прокурор и Машка-чума. Валя курила, заложив ногу на ногу, и ждала, когда на оправку пойдут мужчины и Толик бросит ей в волчок «ксиву» — набор пламенных любовных слов и матерщины. Под утро надзиратель обещал вызвать ее мыть полы в каменном коридоре и нужниках, и, может быть, ей удастся свидеться с очередным своим любовником. Толик — гроза арестантов, крупный вор и убийца. Он в тюрьме такой же влиятельный человек — пахан, как и Валя Генералова. Все ширмачи обязаны доставлять ему дань. И тюремная