администрация относится к нему поощрительно. Для Толика его вассалы — мелкие жулики — «раскурочили» уже не одного «контрика», и Валя получила от своего рыцаря добротный пиджак и разное тряпье, а также махорку и сало, отобранные из чьей-то передачи.

— Вот всегда замецаю, последний дроля — самый любимый, — почесываясь и передергивая голыми пухлыми плечами, философствовала Валя. Она родилась в КомиАССР и говорила с присущим этому краю акцентом, выговаривая вместо шипящих четкое «ц» или «с». — Попей цайку, и сто ты все думаес, голова, поди, скоро у тебя треснет.

Вдруг она вскочила на нару и принялась танцевать и петь любимую свою песню:

Не потому ты меня полюбила,

Цто имя мое уркаган.

А полюбила за крупные деньги,

Цто цасто водил в ресторан.

Тотчас к ней присоединились три ее «фрейлины». Начался шабаш ведъм, который, как я знала, обязательно кончится тем, что Тоська бросится на Машку и Ольку, и начнется жестокая потасовка.

Так вот среди кого предстояло мне отныне проводить годы. Ужас мял шершавыми ладонями сердце. Зачем ко мне вернулся разум, зачем меня не расстреляли? Но, может быть, это еще и случится. Стоит ли говорить и горевать на краю ямы, которая вот-вот будет могилой. В коридоре зашумели. Обитатели мужских камер наконец вышли. Валя утихомирила трех дегенераток и отправила их под горцы, прильнув к волчку. Я зарылась в подушку, закрыла уши руками, чтобы не слышать и не видеть окружающего. А может, это все-таки только сон? Как пережить, вытерпеть? Новогодняя ночь. Праздник. Принялась колдовать над временем, вызывать в памяти образы и события, ушедшие навсегда.

1920 год. Мы встречали его в Политотделе 13-й Красной Армии в Белгороде. Несколько месяцев назад я стала членом партии. Белые оставили Харьков, и Землячка разрешила дать нам попробовать трофейный шоколад. Жорж Борман! Это были тоненькие, горьковато-приторные плитки. Ничего более вкусного я никогда не едала. Жизнь начиналась, полная тайн и чудес. Все могло быть, но — советская тюрьма, ярлык — контрреволюционерка! Я застонала, как всегда, когда пыталась осознать происходящее. Валя бесстыдно соблазняла Толика, заглядывавшего в волчок, приподнимая рубашку, и хрипло смеялась, выкрикивая непристойности.

Закрыв глаза, я пыталась пробиться мыслью сквозь пространство. Гряда домиков и плетней отделяла меня от улицы Потанина, 134, где не спали сейчас, я знала это, моя мать и дети. Но мы были недосягаемы и далеки друг от друга, точно между нами пролегла Вселенная. Что они говорят сейчас? Здоровы ли? Что ждет нас всех дальше? Тоска железным обручем сдавила голову, прерывала дыхание.

Если прекрасное возвышает душу человека и доставляет ему наслаждение — уродство и грязь подавляют и терзают сознание. Склизкий, пахнущий плесенью и аммиаком холодный черный коридор острога, построенного в екатерининское время, был еще одним страданием для моего зрения, обоняния и унижал человеческое достоинство.

— Привыкнес, — смеялась Генералова, — полюбис, как дом родной. В отхожем месте она принималась ползать, ища в выщербинах камней, в условном месте, любовное послание от Толика. Найдя «ксиву», Валя становилась мечтательной.

— Фраерса, — просила она, — ну расскази про ту даму, которую любовник, когда она умерла, из могилы вырыл. Вот это так любовь.

— Дама с камелиями? — спрашивала я. В мои обязанности отныне входило пересказывать либо выдумывать душещипательные любовные истории.

Иногда Валя принималась вспоминать свою жизнь, но она была настолько лжива, что я так и не могла разобраться в ее подлинной биографии. Ни имя, ни фамилия ей не принадлежали в действительности. То она сообщала, что ее звали Надеждой, то Верой, то Светланой. Место рождения я также не могла установить. Все — как у лгунов: Валя забывала то, что рассказывала раньше, и легко запутывалась в выдумках. Одному я верила, судя по произношению: она выросла где-то за Котласом. Однажды сцена, разыгравшаяся в карцере, приоткрыла мне кое-что из прошлого этой неуемной воровки, имевшей восьмую судимость. С обходом пришел вновь назначенный начальник тюрьмы. Увидев его, Валя резко переменилась. Наглая развязность сменилась в ней испуганной растерянностью, и она отвернулась к стене. Не мог скрыть неприятного удивления и начальник тюрьмы.

— Лиза, — сказал он жестко, — так вот ты где?

В тот же день Генералову вызвал корпусной, и около часа ее не было. Вернулась она молчаливая, с пачкой папирос, которые выкурила одну за другой. На вопросы своих фрейлин огрела их матом высшей пробы.

А к вечеру все было по-прежнему. Валя сипло пела, кривлялась, суесловила и бранилась. А ночью ходила мыть лестницы, чтобы встретиться с возлюбленным.

Незадолго до того, как меня вывели из карцера, Валя, вернувшись на рассвете, принесла обрывок газеты, чтобы закрутить в него табак. Газета! Кусок жизни, световой луч, живой голос. Я пила, как воду из горного родника, каждое слово. Моя Отчизна. Она жила, побеждала, гудела новыми стройками. Там, за непроходимой стеной тюрьмы, писатели создавали новые увлекательные книги, композиторы — симфоний и песни, и народ пел их и радовался, и я, как влагу, возвращающую жизнь Земле, вбирала строки о победах, о достижениях и находила силы, чтобы терпеть и ждать. Ждать справедливости, ждать, когда распутается клубок клеветы, лжи и злобных дел.

Через несколько недель меня вывели из карцера, и я очутилась в общей камере. Мне все еще не предъявляли ни ордера на арест, ни обвинения. Так, впрочем, было еще два года. После первого допроса, который навсегда оставил на моей груди несколько шрамов, меня больше ни о чем не спрашивали.

Прощаясь со мной, Валя Генералова опечалилась:

— Гад буду, ты могла бы быть воровкой, — сказала она, желая выразить мне свое восхищение, — в камере найдес «урок», передай, что я твой корес, и никто тебя не тронет. В слуцае полуцис передачу, перепуливай курево. — Так мы расстались.

Семипалатинский острог — каменная громада с ледяными темно-серыми коридорами, вонючими уборными, окнами, забранными деревянными щитами, — не смог вместить арестантов, и под тюрьму приспособили соседний дом, кажется, в прошлом больницу. Туда-то меня и поместили. В камере на 17 человек находилось 72 женщины. Во многих окнах отсутствовали стекла, несмотря на январские сибирские морозы, иначе легко было задохнуться. Параша издавала тлетворное зловоние. На железных койках, составленных вплотную, укладывалось по три человека валетом. Лучшие, «комфортабельные», места считались под койками — там можно было лежать не только на боку, но и на спине. В проходах сидели и лежали женщины. Стоял ни с чем не сравнимый гул.

Днем, в ожидании вызова на этап или во внутреннюю тюрьму, арестантки сидели на узлах, наготове. Впрочем, не