высокий, тощий, рафинированный, с чрезвычайно вытянутой головой и подбородком, выпирающим так сильно, словно предназначался для того, чтобы уравновесить перевешивающие мозги. И Роберт – в этом он мог признаться лишь самому себе, но никак не Джин и уж конечно не Китти – испытывал к нему влечение. Даже в лучшие времена Оппи был более чем неважным экспериментатором, и, когда Блэкетт нависал над ним, он неизменно терялся и обязательно что-нибудь ронял. Звук бьющегося стекла до сих пор приводил его в смятение.

В конце концов бремя влечения к Блэкетту и обида на его причитания по поводу неумелости Оппи оказались невыносимыми. Он купил у зеленщика яблоко – Оппи покачал головой, вспоминая подробности, – медленно и тщательно нанес на кожуру цианистый калий и оставил яблоко на столе Блэкетта.

Какой смысл Оппи вложил в выбор фрукта, он не мог бы сказать ни тогда, ни сейчас, подразумевал ли он тогда стереотипный подарок от ученика учителю или тщательно завуалированный намек на запретные знания, избранные обладатели которых никогда и ни с кем ими не поделятся; вероятно, тоже и то и другое – и ни то, и ни другое. Он понял, что опоздал с половым созреванием, и оно – оно! – оказалось совсем не тем, чего он ожидал. Очень неприятно было обнаружить, что он не только интеллектуал, но и в равной степени животное, движимое побуждениями, но этому побуждению нельзя было позволить развиваться.

И поэтому самой логичной, рациональной и необходимой мерой было бы устранить источник искушения, объект его извращенного влечения.

К счастью, кто-то из студентов заподозрил, что яблоко может быть отравлено, и предупредил Блэкетта. Отец Оппи умолял кембриджское начальство не возбуждать уголовное дело и добился своего – с условием, что тот пройдет лечение у психиатра. Врач Эрнест Джонс – да, тот самый Эрнест Джонс, о котором он упомянул, когда говорил с Джин в ночь их знакомства, первый в мире англоговорящий специалист по фрейдистскому психоанализу, – поставил ему диагноз dementia praecox; где-то в середине прошедшего с тех пор двадцатилетия от этого термина отказались, заменив его названием «шизофрения». Джонс вскоре отказался от пациента, сказав, что «случай безнадежный» и что «дальнейший психоанализ принесет больше вреда, чем пользы», и Оппи осталось самому искать ответы в «Бхагавад-гите» и других мистических восточных текстах.

Несмотря даже на высокие гонорары и роскошную приемную Джонса, Оппи усомнился в правильности поставленного тем диагноза, однако понимал, что с ним что-то было и есть не так. Но усилиями воли ему удавалось обуздывать это «что-то», точно так же, как сильное ядерное взаимодействие удерживает от разбегания положительно заряженные протоны. Это самая мощная сила, известная физике; о, конечно, в процессе тщательно управляемой цепной реакции можно расколоть и ядро, но даже крупнейшие научные светила считают, что это слишком трудная задача, и предпочитают объединять меньшие ядра в более крупные – одолеть сильное взаимодействие не так-то просто.

А как насчет силы воли Оппенгеймера? Она справлялась все хуже и хуже. Так много всего на него навалилось: давление с разных сторон и боль, долг и скорбь. Все зависело от этой лаборатории в пустыне, от работы собранных сюда ученых, от него.

Он потягивал трубку и думал о гусиной коже на голом теле, зеленке, разбитых пробирках и отравленных яблоках, о Патрике Блэкетте и Джин Тэтлок.

В конце концов он поплелся в спальню, лег, не раздеваясь, на жесткую кровать и, как саван, обернул вокруг костлявого тела тонкое покрывало.

Глава 11

Это никуда не годится. Мы разгромили нацистские армии, мы оккупировали Берлин и Пенемюнде, но инженеров-ракетчиков получила Америка. Что может быть отвратительнее и непростительнее?

Иосиф Сталин[18]

Сидя за столом в гостиничном номере высоко в Альпах, Вернер фон Браун старательно крутил ручки настройки на деревянном корпусе настольного радиоприемника, пытаясь вновь отыскать нужную станцию. Из-за того, что, как ему показалось, он услышал минуту назад, сердце бешено колотилось, но, прежде чем рассказать остальным, следовало удостовериться. Если он неправ, ошибка подтвердится вальсом, передаваемым на радиоволне, а если он прав, то все радиостанции должны передавать один и тот же текст. Толстые пальцы медленно вращали бакелитовый конус.

Треск статических разрядов.

И опять.

И потом: «…наш славный фюрер пал смертью храбрых сегодня днем в Берлине, сражаясь до последнего вздоха с проклятыми большевистскими ордами. Адольфу Гитлеру, величайшему лидеру, которого когда-либо знал мир, родившемуся в Австрии двадцатого апреля 1889 года, было всего пятьдесят шесть…»

Вернер обессиленно откинулся на спинку единственного в комнате стула, сосновое сиденье жалобно заскрипело под тяжестью двухсотпятидесятифунтовой[19] туши. Этот широкоплечий мускулистый тридцатитрехлетний мужчина шести футов[20] ростом, с волосами песочного цвета и голубыми глазами, больше походил на игрока в американский футбол, чем на ведущего инженера нацистской ракетной программы, и даже недавняя травма напоминала спортивную – левая рука Вернера, сломанная в двух местах во время автомобильной аварии, была закована в тяжелый гипс и наполовину приподнята, как бы в остановленном на полпути движении Sieg Heil.

Фон Браун встречался с фюрером четыре раза. Первый раз в 1939 году, а последний – почти два года назад, в июле 1943-го. Как и любой, кому доводилось иметь дело с Гитлером, он чувствовал сверхъестественную харизму этого человека. Вернеру нравилось считать себя аполитичным, однако форму кавалерийского подразделения СС он носил если не с фашистской гордостью, то, по крайней мере, с определенным восхищением ее сексуальной черной кожей и металлической отделкой.

Смерть Гитлера в этом году была неизбежна – или героически, в бою, или, случись она несколько позже, перед расстрельной командой одной из армий противостоявшего ему союза. Многие будут скорбеть о его кончине, а вот фон Браун, талантливый инженер, сразу обратил свой аналитический ум к реальной проблеме. Еще в начале января 1945 года, пять месяцев назад, он понял, что война бесповоротно проиграна, и, собрав свою группу ракетчиков, прямо заявил о близком разгроме Германии. В любом другом коллективе рейха подобное публичное заявление неизбежно повлекло бы за собой концлагерь или даже казнь, но его ракетчики были практичными людьми, хоть и витали по долгу службы мыслями в облаках.

Более того, еще в марте прошлого года сам Вернер и двое его подчиненных в курортном городке Цинновиц перебрали на вечеринке, и Вернер уже тогда позволил себе заговорить о своей растущей уверенности в том, что Германия движется к сокрушительному поражению. Это само по себе было крайней дерзостью, но он по пьяной лавочке сболтнул и нечто такое, о чем следовало бы накрепко молчать, громко воскликнув Ist mir scheißegal – «мне насрать» – по поводу военного применения ракет, и