«Помилуй бог, – сказал Оппенгеймер. – Да зачем же нужно такое оружие? Оно годится разве что для геноцида».

«Все, кто занимался геноцидом, наши враги», – провозгласил Теллер и обвел комнату взглядом. Евреем был не только он сам, но и Оппенгеймер, и Сербер, и Бете, и еще несколько человек из присутствовавших.

«Бомба реакции атомного деления, – продолжал Теллер, – это ерунда. Ее могут сделать и ваши аспиранты. А вот бомба, в которой используется ядерный синтез, способная вызвать такие же разрушения, как и то, что взорвалось на Тунгуске… Вот это задача, достойная нас!»

С тех пор Оппи всегда попустительствовал Теллеру, позволял ему разрабатывать теорию бомбы ядерного синтеза, которую венгр называл «супербомбой», тогда как все остальные занимались исключительно более практической проблемой создания бомбы деления. После переезда в Лос-Аламос Оппи также игнорировал многочисленные жалобы на то, что Теллер играет по ночам на рояле: он отказался ехать на Гору без этого – именно этого! – инструмента. Одной из разгневанных соседок Оппи сказал: «Вот если бы он играл плохо, тогда стоило бы жаловаться».

– Вот что, коллеги, – сказал Роберт, посмотрев сначала на Теллера, а потом на Бете. – Давайте не будем шуметь, ладно? И, кстати, у вас, Ханс, есть очень важная работа.

Теллер, естественно, обиделся. Он находил обиды даже там, где их вовсе не было, а уж настоящих никогда не пропускал и сейчас гневно взглянул на Оппенгеймера, но тот давно уже привык к подобным взглядам. Он вышел в коридор и отправился дальше искать пожары, которые требовалось срочно погасить.

Глава 10

Фауст двадцатого века [Оппенгеймер] продал душу атомной бомбе.

Хокон Шевалье

Еще один утомительный день наконец-то подошел к концу. Оппи, который благодаря косолапости вполне уверенно чувствовал себя на кочковатой дороге, возвращался домой на Бастьюб-роу. Конечно, его нынешнее жилище не шло ни в какое сравнение с домом на Уан-Игл-хилл, но сейчас он казался очень просторным и пустым. Маленькая дочка пребывала на попечении друзей; ни Китти, ни их старшего сына Питера уже довольно давно не было в Лос-Аламосе.

Следовало ожидать, думал он, что Китти сбежит. На сей раз она выдержала целых четыре месяца; а ведь в прошлый раз, после рождения сына, она уехала уже через шесть недель. Он тогда задумывался над тем, страдают ли другие женщины… пожалуй, это можно было бы назвать послеродовой меланхолией. Как бы там ни было, тогда, в первый раз, увидев, что Китти буквально не в себе, Роберт попросил Хокона и Барб Шевалье присмотреть за Питером и увез Китти на их ранчо Перро-Кальенте. Вернуться в Беркли Китти согласилась лишь через два месяца. Если повезет, она и в этот раз восстановит нервы за примерно такое же время. Возможно, она вернется домой завтра или к выходным.

Он каждый день надеялся, что, открыв дверь – здесь, на Горе, никто не запирал их, – увидит в доме всю свою семью, но, увы, сегодняшний вечер ничем не отличался от вчерашнего или позавчерашнего.

Он скучал по запахам еды, готовящейся в кухоньке, которую по настоянию Китти пристроили к дому. По жужжанию инерционных машинок, которые Питер запускал по линолеуму. Он скучал по запаху «Лаки страйк», которые беспрерывно курила Китти, звука, с которым она крошила лед для коктейлей, зрелища ее – стремительных, бодрых, живых, как у миниатюрного дервиша, подхлестываемого джином, – перемещений по дому.

Но сейчас все было тихо и пусто. Когда Оппи шел, его шаги разносились по всем помещениям гулким эхом, а когда сидел, как сейчас, тишина становилась настолько полной, что он слышал даже, как бьется его сердце.

Сердце. Они называли ядро сердцем атома, но атомное ядро состоит из частиц только двух видов – протонов и нейтронов. А в сердце Оппи по меньшей мере три составляющих. Первая частица воплощала его стремление к лидерству, к руководству. Возможно, думал он, оно возникло в результате кошмарного опыта, который он получил в возрасте четырнадцати лет. Родители отправили его в летний лагерь, а там мальчики сочли его заносчивым и в отместку раздели догола, намазали член и задницу зеленкой и заперли на ночь в кухонном леднике. Тогда он поклялся, что если вновь попадет в любое иерархическое общество, то ни за что не позволит себе оказаться среди низших.

Имелась у него также частица амбиции. Его ум был не зашорен, у него было множество интересов; как отметил генерал Гровз, он мог со знанием дела говорить о чем угодно, кроме спорта, и делать это на нескольких языках. Да, у него еще не было Нобелевской премии (пока не было), но, если его команда справится со своей задачей – если эта чертова штука сработает, – к нему придет слава превыше любой медали.

И, наконец, имелась частица…

Как бы ее назвать?

Сожаления? Вожделения?

И то и другое – и ни то, и ни другое. Джин безвозвратно ушла; пусть «Бхагавад-гита», которую Оппи открыл для себя вскоре после того, как ему перевалило за двадцать, обещала бесконечные циклы реинкарнаций, но он верил в них не более чем в планетарные эпициклы Птолемея. Да, изящное умственное построение, но не более того. Ее больше не было, и этого никак нельзя было изменить.

А Китти? Китти, которую он взял в жены вместо Джин? С которой он вроде бы как ведет семейную жизнь. Китти, женщина, которой он, как положено, должен вслух говорить, что любит ее? Как с нею?

Она вернется. Наверняка вернется. Она должна вернуться.

Оппи, сидевший в освещенной лишь луною через окно комнате, тяжело вздохнул. Он курил так много, что ему часто надоедало вынимать и зажигать сигареты одну за другой, и время от времени он пользовался трубкой; из нескольких лежавших набитыми на подставке он выбрал трубку «бильярд» с прямым чубуком и зажег ее деревянной спичкой, долго шипевшей в тишине. «Ореховый» табак в чашке сиял алым угольком, дым терялся в темноте.

Оппи частенько задумывался о самоубийстве и даже был близок к нему. Это случилось в кембриджской Кавендишской лаборатории; он рассказывал Джин об этом случае. Его сердце – его ядро – пребывало в состоянии фундаментальной нестабильности, и, чтобы вывести его из равновесия, вовсе не требовалось никаких медленных нейтронов. Он был гением, черт побери, и обладал исключительным интеллектом. Но в состоянии стресса он – приходится это признать – совершал непостижимо глупые поступки.

Осенью 1925 года куратором Оппи в Кавендишской лаборатории был Патрик Блэкетт, всего на семь лет старше Оппи,