кое о чем лучше умолчать – о том, что касается ее… или его самого. Она отказывалась, потому что понимала, что все очень сложно. И все же у них было так много общего – вкусы, интересы. И он не мог бы обвинять кого-то другого в неопределенности, в неуверенности в себе – потому что и сам был таким – одновременно и тем, и этим.

– Соболезную вам, – сказал де Сильва, и Оппи счел возможным поверить в его искренность.

– Она хотела увидеться со мною перед тем, как я переехал сюда, – продолжал Оппи, – но я не смог тогда выкроить время. Лишь три месяца назад я…

– Да, – мягким голосом вставил де Сильва, – я знаю.

– Конечно, вы знаете, – ответил Оппи и светски кивнул. – Я всей душой предан ей. Ну, и вы, конечно, знаете и о том, что и после моей женитьбы на Китти мы с нею состоим… – Он умолк, перевел дыхание и поправился: – Состояли в интимных отношениях.

Какие сдержанные, точно подобранные слова, думал Оппи. Почему нельзя просто сказать все громко и ясно? Он любил Джин, любил ее гибкий ум, любил ее страстные убеждения, любил ее благородную артистичную душу, любил…

Он с изумлением почувствовал, что его щеки мокры, и поднял руку, чтобы вытереть слезы. Но на смену им тут же набежали новые, и больше, чем прежде.

– Извините.

– Вам не за что извиняться, – почти ласково сказал де Сильва.

Нет, было за что. Он подвел ее. Он ведь хорошо знал о ее приступах депрессии. Они часто говорили о них, и он не раз отговаривал ее, отводя от края пропасти, даже рассказал ей о том, как однажды летом 1926 года подумывал покончить с собой, когда родители увезли его в Бретань после катастрофически неудачного в социальном и научном плане, как ему двадцатидвухлетнему казалось, года, проведенного в кембриджской Кавендишской лаборатории. И все же, несмотря на его искренность, несмотря на его поддержку, несмотря на его любовь, Джин ушла.

Она познакомила его с поэзией Джона Донна, цитируя стихи по памяти. «Сокруши мое сердце, триединый Господь», говорила она, и теперь он знал, что она на самом деле имела в виду, и Троица, в которую он не верил, погружала его в скорбь, которая, он был уверен, пребудет вовеки.

– Ну, – сказал де Сильва – суровый солдат, непривычный к эмоциональным излияниям, – не буду дальше отвлекать вас от работы. Еще раз, доктор: примите мои соболезнования.

– Благодарю вас, – ответил Оппи.

Де Сильва вышел, деликатно закрыв за собой простую, без всяких табличек, деревянную дверь.

Теперь можно было свободно лить слезы. Он редко обращал внимание на свой хронический кашель, но его сочетание с всхлипыванием и начавшимся насморком оказалось мучительным, а руки никак не могли справиться с серебряной зажигалкой – Оппи никак не удавалось поднести дрожащей рукой язычок пламени к кончику сигареты. Он развернулся в кресле, чтобы посмотреть в окно, но там все было затянуто темным маревом, как в ливень, хотя небо было безоблачным.

В дверь постучали. Он не желал никого видеть, и поэтому промолчал. Однако дверь все же открылась, и появился Боб Сербер.

– Ты слы… – Оппи повернулся в кресле, и он умолк на полуслове, увидев его лицо с красными, опухшими глазами, немного помолчал (его силуэт расплывался и колебался перед глазами Оппи) и осведомился: – Сделать для тебя что-нибудь? Может быть, выпить принести?

Роберт шумно втянул сопли носом и покачал головой.

– Это просто ужасно, правда?

– Она была такой… – начал Сербер, но ему не удалось подобрать удачное слово для того, чтобы охарактеризовать Джин, и он ограничился прилагательным «милая» – любимым эпитетом, который Оппи применял к самым трудноразрешимым научным проблемам. Роберт кивнул, Сербер постоял еще несколько секунд с вымученной улыбкой и вышел.

Оппи еще некоторое время сидел в кресле – ему казалось, что прошел целый час, но часы на стене отсчитали лишь пятнадцать минут – и поднялся. Его секретарша Вера, только что возвратившаяся откуда-то, где находилась во время визитов де Сильвы и Сербера, сразу увидела, что он чем-то глубоко удручен, но на ее вопрос о том, что случилось, он просто ответил, что хочет прогуляться.

Он вышел на улицу и сразу же наткнулся на Уильяма (хотя обычно его называли Диком) Парсонса, сорокадвухлетнего начальника отдела боеприпасов, являвшегося его заместителем по руководству Лос-Аламосом.

– Эй, Оппи, – окликнул его Дик, но умолк, разглядев искаженное болью лицо Роберта. Парсонс, добрый малый из военных моряков, консерватор, придерживающийся устоявшихся традиций, постоянно пребывал в контрах с бесшабашным гражданским ученым Джорджем Кистяковски, разрабатывавшим революционный метод взрывной имплозии. Оппи был совершенно не в настроении разбираться в теоретическом конфликте и, жестом остановив Дика, прежде чем тот собрался продолжить, сказал:

– Если дело касается взрывных линз, то прав Кисти, если чего-то другого – вы.

Он пошел дальше и даже при своей неуклюжей косолапой походке чувствовал, что нетвердо держится на ногах. На замерзшей земле лежал снежок цвета crème brûlée. Оппи наконец-то удалось закурить сигарету; облачко, вылетавшее у него изо рта, состояло из равных долей дыма и пара. Покрытый льдом пруд Эшли смотрел в небо, как гигантский глаз, затянутый бельмом.

Он плелся к конюшням, оставшимся от Лос-Аламосской сельской школы. Там можно было нанять лошадь, но Оппи и Китти, завзятые наездники, имели собственных лошадей, которых держали там же. Он заседлал четырнадцатилетнего гнедого Чико. По воскресеньям Оппи, чтобы убить свободное время, любил совершать дальние прогулки по горным дорожкам чуть ли не до восточной окраины Санта-Фе. Но сейчас он не хотел тревожить внешнюю охрану и поехал на Чико вокруг поселка, вдоль ограждавшей его изгороди из колючей проволоки. Выехать на край поселка было не так-то просто, и он сосредоточился на управлении лошадью, играл на Чико, как на музыкальном инструменте, заставляя его ставить ноги по очереди, в строгой последовательности – так можно было безопасно преодолеть и более неровную местность.

Выйдя на дорожку, он сначала пустил Чико неторопливой рысью, потом кентером и, наконец, галопом, быстрее, быстрее, еще быстрее, проносясь вокруг поселка, как электрон по внешней орбите – нет, нет, как протон, разгоняющийся в циклотроне; с каждым кругом скорость увеличивалась, ветер развевал гриву Чико, она хлестала Оппи по щекам, выбивала слезы у него из глаз и стенания – из груди. Он заставлял коня скакать еще быстрее, и тот повиновался с ощутимым мрачным недовольством, мимо проносились скелеты тополей – как будто возможно было умчаться от боли, умчаться от совести, умчаться от любви.

Глава 9

1945

Я, пожалуй, ведущий теоретик в Америке. Это