Шрифт:
Закладка:
– Как это было оформлено?
– Там, в Европе, много организаций, которые занимаются писателями. Они дают квартиру, стипендию, переводчика. Я жила там, смотрела на чужую жизнь, много читала и писала, ездила на презентации своих книжек. Василь Быков там умер… Владимир Войнович вернулся. Что там делать? Вы не поймете ту жизнь. Она иначе устроена. Я вот тоже вернулась.
– Помните, Есенин объяснил, почему не остался в Америке: «Там не перед кем раскрыть свою душу». Вот предпочел повеситься на родине.
– Там все другое, за границей… Есть, конечно, интеллектуалы – но все равно таких глубоких разговоров, как у нас, они там не ведут. Я могла остаться во Франции, в Германии, мне предлагали. В Берлине у меня был кабинет с видом на озеро… Но я сказала: отдайте эту квартиру сомалийцу, которому действительно некуда вернуться, а я – поеду домой.
– Вы говорили, что одна из причин вашего возвращения – ваша внучка.
– Да, Яночка! Ей десять, она такая прелестная девчонка. Мы дружим! Родители, мне кажется, ее упустили: она не хочет читать. Я нашла сейчас ход такой, мне один друг посоветовал, который своего ребенка приучил к чтению, давая ему комиксы. Вот и я попробую этим путем зайти.
– Какая ирония судьбы – вы писатель и вообще нобелиатка, а внучка не хочет читать.
– Да, да, да! Я сама виновата: подарила ей планшет. Наверно, не надо было, это слишком рано, в таком возрасте.
– Значит, вы вернулись, чтоб проводить с ней больше времени.
– И с ней, и вообще – здесь мне лучше. А там – чужой мир. Ну что там? Другая жизнь. Не совсем наша. Ну и потом, тот жанр, в котором я работаю… Он такой, что мне надо быть здесь, с людьми.
– Помню, сколько-то лет назад в инете выступила ваша почитательница Маргарита Урицкая, сообщила, что, подначитавшись ваших книг, вернулась из эмиграции. Где она сейчас?
– Не знаю, где она теперь. В 90-е годы было много разговоров про будущее страны, людям было интересно жить! А сейчас… Кому интересно жить в путинской России, скажите? И тем более в Белоруссии? Мы же оказались ни с чем, не там, где думали. Не там, где хотели. Сейчас никому в голову такая мысль не придет, о возвращении, – это не девяностые годы!
– Многие сейчас говорят: «Уезжайте!»
– Да. Это абсолютно верно. Уезжайте – и как можно скорее. Из России, из Белоруссии. Как подрастает новая генерация – так выходит на площадь. Их выкидывают из университетов, они уезжают в Европу, есть разные программы западные. Уезжают – и всё, пропадают для Белоруссии. Находят там ниши для себя. Приезжают сюда, побудут неделю – и говорят: «Нет, не можем тут больше тут жить!» Быстро привыкают к тому, что там с людьми иначе разговаривают… По моей рекомендации отправили одну девушку в Германию, учиться. Говорит, что не хочет возвращаться. Меня иногда спрашивают – может, вернуться? Я говорю: Пока нет. Беру такой грех на душу… Есть надежда на новые времена, но когда они настанут? Наш, по-моему, без крови не уйдет.
– А мы с вами – живем здесь!
– Мы-то – да, а вот молодые… Они же молодые совсем… Я, кстати, спросила вашего Яковлева (основатель «Коммерсанта». – И. С.), когда мы с ним встретились в Израиле: «Ну как вы тут живете, здесь же всё так провинциально! Я сама живу в провинциальной стране, но вы-то всё же из Москвы! Ну в крайнем случае, жили б в Берлине…» Он мне говорит: «Светлана, да здесь все, кто был со мной в Москве! Все тут! И еще больше приедет!»
Журналистика
– Журналистика и писательство – это кошка с собакой или болонка с бульдогом? Пропасть между ними есть?
– Смотря какая журналистика. Если она высокого класса, то сходится с литературой. Скажите, Игорь, а у вас нет четкого плана, по которому вы работаете? – вдруг спрашивает меня нобелиатка.
Я чего-то начинаю ей рассказывать про свои книжки, но быстро спохватываюсь:
– Мне лестно, что вы расспрашиваете меня про мое «творчество», но я б лучше расспросил вас про ваше.
– Я же слушатель в основном. И я в четвертом поколении учитель.
– А вот я б не смог! Это же требует железных нервов.
– Ну и некий повтор идет. Повтор самого себя.
– И ты привязан жестко ко времени и к месту.
– И еще же там суеверия, которые ты должен впихнуть в этих несчастных детей…
– Вы работали в газете – это что, как Ванька Жуков, который долго чистил селедку, прежде чем хозяин сказал: ты прошел уже школу послушания, теперь буду тебя учить ремеслу. Вот вы служили в газете – а потом вот стали писать книги.
– Нет. Мне легко было работать в журналистике. Мне нравились поездки! Это ж, в принципе, роскошная работа! Сегодня хочешь – говоришь с известным писателем, а завтра еще с кем-то известным, – летчиком например.
– Может, завтра мне достанется летчик, а сегодня вот как раз известный писатель.
– Это шикарная работа, в газетах, в журналах. Удовольствий много!
– Мне нравилось, что не надо было тупо ходить на работу каждый день.
– Да, свобода!
– Потом еще пьянство мне нравилось в газете. Впрочем, вы-то не пьете.
– Я не пью. И не курю. А эти мужчины пьяные, с которыми приходилось ездить…
– Вы как святая.
– Да уж где там! Но мне было неуютно в журнале. Я не могла вот полностью выложиться там. То, что мне было интересно, – то журналистике нашей не нужно было. Сейчас хоть сайты всякие есть, пиши, что хочешь. А тогда журналистика просто в кандалах была закована, в наручниках!
– А вам говорили: «Ты солдат партии!»?
– Конечно! Но у меня мозги были иначе устроены. Меня раздражало, когда меня начинали учить жить. Вроде и редактора ко мне хорошо относились… И вот они ко мне со всей душой – и вдруг наталкиваются на что-то совершенно непонятное…
Fiction vs non-fiction
– А вы мне скажите, Игорь, – отчего русские писатели травлю устроили мне? Чего они так взволновались? Как вы это объясните?
– Ну, может быть, потому что сейчас в русской литературе мейнстрим – это такие длинные придуманные истории, романы. Там персонажи подходят к окну, и долго смотрят вдаль, и произносят длинные внутренние монологи. Ну и есть, насколько я могу заметить, некое чувство превосходства…
– Над маленьким народом? Мне тоже так кажется. Мне иногда говорят: «Ой, Света, ну какой белорусский язык, о чем ты? Нету такого!»
– Вы вроде как ниже стоите в иерархии, белорусы, а тут
