всем показать свою решительность, хладнокровие, разумность принимаемых решений и человеколюбие. Велено было собрать без промедления все гвардейские полки. Однако уже никто и ничто не могло сдержать буйство огня. Оставалось только выносить на площадь все, что можно.

Гвардейцы старались не за страх, а за совесть. Вытаскивали из огня мебель и хрупкий фарфор, картины и сундуки с платьем, кухонную утварь и книги, ковры и массивные торшеры. Снимали с петель украшенные бронзой и инкрустацией двери, вынимали из стен зеркала. Портреты героев войны 1812 года из Военной галереи складывали вокруг Александровской колонны. Тут же поставили 69 тяжелых шкафов с архивом. Солдаты под командой Михаила Павловича закладывали окна и двери Эрмитажа кирпичом, ломали переходы во дворец. Пожарники сбрасывали с крыши Картинной галереи падающие головешки. Эрмитаж все же удалось отстоять.

К утру, когда дворец полыхал целиком, принялись считать потери. Оказалось, что при спасении имущества погибло 13 солдат и пожарных. Из 3000 обитателей дворца никто не пострадал. Целым оказалось и все имущество. Поначалу, правда, не нашли императорского серебряного кофейника и позолоченного браслета. Кофейник обнаружили через несколько дней. Его действительно стащили, но никто из петербургских скупщиков не захотел принять украденное, и вор вынужден был вернуть его. А браслет нашли весной, когда стаял снег.

Дворец догорал три дня. За это время установили причину пожара. Сначала загорелась деревянная стена между Петровским и Фельдмаршальским залами. Ее поставили в спешке, когда в 1834 году О. Монферран перестраивал некоторые дворцовые покои. Почти вплотную к стене проходил дымоход печей первого этажа. Впопыхах в дымоходе забыли заложить кирпичом открытый душник. Искры из душника попали на просохшее дерево. Оно начало тлеть, а к вечеру загорелось, и огонь пошел гулять по деревянным сводам и перекрытиям. Следствие длилось несколько недель, но император взял Монферрана под свою защиту, и архитектора признали невиновным. Иначе Николай поступить не мог. Ведь он самолично торопил архитектора и утверждал его чертежи.

В первый день Рождества, 25 декабря, объявили Комиссию по возобновлению Зимнего дворца. Восстановление фасадов и отделку парадных залов поручили статскому советнику В. Стасову, о котором десятилетия спустя И. Грабарь напишет: «Искусство его не так определенно и индивидуально… Его постройки очень разнородны, часто противоречивы. Одной, ясно намеченной линии, как у Росси, у него не было никогда…» Личные покои доверили возродить мастеру интерьеров надворному советнику А. Брюллову, умевшему великолепно подражать готическому, мавританскому и помпейскому стилям. Общее наблюдение предстояло осуществлять действительному статскому советнику А. Штауберту, отличившемуся при возведении зданий Сената и Синода. Коллежский советник К. Росси, придавший центру Петербурга новый облик, для работ во дворце приглашен не был.

Так завершился в русской столице 1837 год, с которого Карл Иванович начал отсчет седьмого десятка своей жизни.

В начале января 1838 года от Росси потребовали чертежи его старых переделок в Зимнем дворце. Николай I хотел восстановить свой зимний дом в прежнем виде и как можно быстрее. Комиссии велено было завершить все основные работы в течение года. И желание императора выполнили. К празднику Пасхи 1839 года — 26 марта — восстановление дворца в основном было завершено. Оставалась лишь отделка больших парадных зал.

Француз А. де Кюстин, посетивший Россию в тот год, оставил свои «Записки»:

«Я увидел и фасад нового Зимнего дворца — второе чудесное свидетельство безграничной воли самодержца, который с нечеловеческой силой борется против всех законов природы. Но цель была достигнута, и в течение одного года вновь возник из пепла величайший в мире дворец, равный по величине Лувру и Тюильри, взятым вместе.

Нужны были невероятные, сверхчеловеческие усилия, чтобы закончить постройку в назначенный императором срок. На внутренней отделке продолжали работу в самые жестокие морозы. Всего на стройке было шесть тысяч рабочих, из коих ежедневно многие умирали, но на смену этим несчастным пригоняли тотчас же других, которым, в свою очередь, суждено было вскоре погибнуть. И единственной целью этих бесчисленных жертв было выполнение царской прихоти…

В суровые 25–30-градусные морозы шесть тысяч безвестных мучеников, ничем не вознагражденных, понуждаемых против своей воли одним лишь послушанием, которое является прирожденной, насильем привитой добродетелью русских, запирались в дворцовых залах, где температура вследствие усиленной топки для скорейшей просушки стен достигала 30 градусов жары. И несчастные, входя и выходя из этого дворца смерти, который благодаря их жертвам должен был превратиться в дворец тщеславия, великолепия и удовольствий, испытывали разницу температуры в 50–60 градусов.

Работы в рудниках Урала были гораздо менее опасны для жизни человека, а между тем рабочие, занятые на постройке дворца, не были ведь преступниками, как те, которых посылали в рудники. Мне рассказывали, что несчастные, работавшие в наиболее натопленных залах, должны были надевать на голову какие-то колпаки со льдом, чтобы быть в состоянии выдержать эту чудовищную жару, не потеряв сознания и способности продолжать свою работу. Если нас хотели восстановить против всего этого дворцового великолепия, богатой позолоты и исключительной роскоши, то лучшего средства для того не могли придумать… Мне стало очень неуютно в Петербурге после того, как я увидел Зимний дворец и узнал, скольких человеческих жизней он стоил».

Задержалась лишь отделка Георгиевского и Аполлонова залов в корпусе, соединяющем дворец с Малым Эрмитажем. Но и они к лету 1841 года предстали перед посетителями во всем своем торжественном великолепии. В конце июля или начале августа 1841 года император позвал к себе зодчего и стал водить его по залам, видимо, желая показать, как быстро и великолепно воссозданы все интерьеры. Было в этом нечто иезуитское: демонстрировать замечательному мастеру, как обошлись без его помощи. Росси молчал и внимательно слушал пояснения государя. Наконец вошли в Георгиевский зал. Оглядев его, зодчий заметил, что при такой конструкции потолок скоро рухнет. Император возмутился: он лично просматривал все чертежи, на каждом листе есть его подпись — «Быть по сему». Росси настаивал на своем. Разгневанный Николай указал архитектору на дверь. А 9 августа перекрытие зала обрушилось…

Пораженный император пожелал немедленно видеть Росси. Дважды приезжал к архитектору флигель-адъютант. Росси ехать во дворец не хотел. Наконец после долгих уговоров начальника Кабинета князя С. Гагарина, он согласился. Император встретил зодчего, обнял и сказал: «Прости меня, я заблуждался».

Через три с половиной месяца, 26 ноября, последовал приказ: «По высочайшему повелению, министром Императорского двора архитектор коллежский советник Росси назначен членом по искусственной части в существующих при Кабинете строительных комиссиях и впредь учреждаемых, кроме по Зимнему дворцу». Это — очередное вынужденное признание таланта зодчего, всем известного «многими важными зданиями, произведенными по его проектам». Но вместе с тем это ограничение возможностей, несвобода действий и никакого денежного поощрения. Императоры не прощают своих поражений.

II

Время и место, пожалуй, — главные величины, определяющие проявление характера и раскрытие таланта. Градостроительные планы Росси могли, например,