и другими юристами, готовя черновик заявления и обсуждая тонкости дела. Каждый день в пять вечера он выходил из корпуса и шел пешком через поле в Олден-Мэнор. Нередко юристы шли вместе с ним и продолжали работу до позднего вечера у него дома. «Это были очень напряженные дни», — вспоминала Верна Хобсон. Роберт, однако, сохранял почти невозмутимое выражение. «Казалось, что он хорошо держится, — рассказывала секретарша. — Он обладал поразительной стойкостью, какая часто встречается у людей, победивших туберкулез. Будучи страшно худым, он отличался невероятной выносливостью». Наступила середина февраля, а Хобсон, преданная и очень осмотрительная секретарша, все еще так и не рассказала мужу о событиях у нее на работе. Она чувствовала себя неуютно и однажды попросила Роберта разрешить ей рассказать о его неприятностях Уайлдеру. Оппенгеймер, остолбенев, посмотрел на нее и ответил: «Я думал, что вы давно это сделали».

Оппенгеймер работал над письменным ответом на обвинения КАЭ с «невероятным упорством». Хобсон запомнила, как он «отвергал черновик за черновиком в мучительной попытке достижения полной ясности и правдивости. Даже представить не могу, сколько часов он на это потратил». Сидя в кожаном поворотном кресле, Роберт по несколько минут молча думал, потом черкал пару строк, вставал и, расхаживая по кабинету, начинал диктовать. «Он умудрялся диктовать законченными предложениями и параграфами целый час подряд, — вспоминала Хобсон. — И когда мои кисти почти переставали слушаться, вдруг говорил: “Давайте сделаем перерыв на десять минут”». Потом возвращался и диктовал еще час. Вторая секретарша Роберта Кей Рассел распечатывала скоропись Хобсон через три интервала. Роберт делал правку, после чего Кей перепечатывала текст заново, а Китти редактировала. Наконец, Роберт все проверял еще раз.

Несмотря на упорство, Оппи готовил защиту, практически ни на что не надеясь. В конце января он отправился на крупную конференцию по физике в Рочестере, штат Нью-Йорк. Там собрались все светила от физики — Теллер, Ферми, Бете. На людях Роберт не подавал виду, однако Бете по секрету признался в уверенности, что проиграет слушание. Теллер уже слышал о приостановке секретного доступа Оппенгеймера. Во время перерыва он подошел к Роберту и сказал: «Мне жаль, что у вас неприятности». Роберт спросил, считает ли Теллер, что он (Оппенгеймер) совершил за прошедшие годы что-либо «пагубное». Когда Теллер ответил «нет», Роберт холодно заметил, что был бы благодарен, если бы Теллер повторил то же самое его адвокатам.

Во время очередного визита в Нью-Йорк Теллер встретился с Гаррисоном и объяснил, что никогда не сомневался в патриотизме коллеги, хотя Оппенгеймер нередко ужасно заблуждался, в частности, насчет водородной бомбы. Гаррисон все же уловил, что Теллер не питал в отношении Оппенгеймера добрых чувств: «Он выразил недоверие к здравомыслию и правильности суждений Роберта и по этой причине считал, что правительству было бы лучше отстранить его от дел. Его эмоции в этом отношении и неприязнь к Роберту были настолько сильны, что я решил не вызывать его в качестве свидетеля».

Роберт некоторое время не имел контактов с братом. В начале февраля 1954 года братья поговорили по телефону, и Роберт признался, что у него возникли «серьезные неприятности». Он высказал надежду на скорую встречу, потому как после возвращения из Европы у него не было времени — он безуспешно пытался составить письмо, которое «адекватно прояснило бы проблему».

По мнению друзей, Роберт вел себя рассеянно, с необъяснимой пассивностью. Верна Хобсон, слушая, как юристы обсуждают стратегию защиты, не выдержала. «Мне показалось, что Роберт не борется в полную силу, — вспоминала она. — Ллойд Гаррисон вел себя слишком мягко, меня это злило. Я считала, что мы должны выйти и дать бой».

Хобсон нередко была свидетельницей приватных разговоров между юристами, и у нее сложилось впечатление, что они плохо помогают своему клиенту. «Мне казалось, что вся эта история очевидная ерунда, — сообщила она. — Вашингтонские критики Роберта не внимали доводам рассудка. Кто бы ни затеял это слушание, они использовали его как оружие против Роберта, нам надо было давить в ответ, брыкаться, нападать». Хобсон не решалась выразить свои мысли вслух перед целой оравой адвокатов и вместо этого «продолжала нашептывать» Роберту. Наконец Оппенгеймер внял уговорам и, когда они стояли у черного входа в Олден-Мэнор, очень мягко возразил: «Верна, я действительно борюсь изо всех сил, и мой подход кажется мне наиболее успешным».

Хобсон была не единственным человеком, считавшим Гаррисона излишне мягким. Китти тоже не устраивал тот путь, к которому подталкивали ее мужа юристы. Жена Оппенгеймера была прирожденным бойцом. С того момента когда Китти стояла перед воротами фабрики в Янгстауне, штат Огайо, и раздавала коммунистическую литературу, прошло двадцать лет. И вот, возможно, впервые за это время новая беда потребовала от нее сосредоточения всей энергии, упорства и ума. В конце концов, для очернения мужа использовали и ее прошлое. Ей, возможно, тоже предстояло давать показания. Тяжелые испытания ждали и ее.

Как-то раз в субботу, проработав все утро над ответом КАЭ, Оппенгеймер вышел из кабинета в сопровождении Хобсон. «Я собиралась отвезти его домой», — вспоминала Верна. По дороге на стоянку они неожиданно столкнулись с Эйнштейном, и Оппенгеймер остановился, чтобы перекинуться парой слов. Пока мужчины разговаривали, Хобсон сидела в машине. Оппи повернулся к ней и сказал: «Эйнштейн считает, что нападки на меня настолько возмутительны, что мне следует попросту уволиться». Очевидно, памятуя о своих собственных злоключениях в нацистской Германии, Эйнштейн заявил, что Оппенгеймер «не обязан делать себя мишенью для охоты на ведьм; он достойно послужил стране, и если такова уготовленная ему [Америкой] награда, то он в свою очередь должен повернуться к ней спиной». Хобсон хорошо запомнила ответ Оппенгеймера: «Эйнштейн не понимает». Изобретатель теории вероятности бежал из родной страны перед тем, как ее охватила фашистская чума, и поклялся, что его ноги больше не ступит на территорию Германии. Оппенгеймер не мог подобным образом отвернуться от Америки. «Он любил Америку, — утверждала Хобсон. — И эта любовь была так же глубока, как любовь к науке».

Эйнштейн вошел в свой кабинет в Фулд-холле и, кивнув в сторону Оппенгеймера, бросил помощнику: «Какой narr [дурак]». Эйнштейн, конечно, не ставил Америку на одну доску с фашистской Германией и не считал, что Оппенгеймеру следовало бежать. В то же время его глубоко тревожил разгул маккартизма. В начале 1951 года он написал своей знакомой, королеве Бельгии Елизавете: «Немецкая драма прежних лет повторяется: люди покоряются без сопротивления и становятся на сторону сил зла». Эйнштейн опасался, что, сотрудничая с государственной дисциплинарной комиссией, Оппенгеймер не только испытает