– А вот и ткач, – сказал Николай Иванович, вылезая из машины. – Евсеич, наладь-ка нам свою орудию!

– Это можно. Проходите в избу.

Евсеич пошел впереди, шаркая кирзовыми сапогами. Глядя на его узкую согнутую спину, на его морщинистую сухую шею, Спартак Ласточкин сказал, усмехаясь:

– Чего уж ему ткать! Хорошо хоть, что своим ходом идет.

– Это мои главные кадры. Опора! – ответил Николай Иванович. – У меня триста человек пенсионеров и всего тридцать молодежи.

– Невероятно! – воскликнула девица.

В избе их встретила бойкая старушка с рыхлым, раздавшимся на все лицо носом, в домотканом переднике, перетянутая поперек живота, точно сноп.

– Ай, гости дорогие! И чем мне вас угощать-потчевать? Да и откель же вы такие хорошие будете? Уж и не знаю, куда пристроить вас, – певуче причитала она и хлопала руками по бокам.

– Дед, да чего ж ты рот разинул? Натяни-ка основу поскорее! – крикнула она совсем иным тоном. – Покажи людям свою снасть-то!

– Это мелянок верхний. А вот – нижний, – пояснял Евсеич и подвязывал на веревках две длинных палки. – А посередь берда. Мочалу, значит, натягиваем. Которая лучше, на основу идет. А похуже – уток.

Подвесив к потолку свою нехитрую снасть, Евсеич начал набирать из пучка мочало для утка и загонять его билом. Горьковато и пряно запахло липовой свежестью, и в воздух полетели мочальные хлопья.

– Уж как он работал-то! – умилялась хозяйка, глядя на своего старика. – Била-то, бывало, ходенем ходила в руках. Глазом не усмотришь.

– Он еще и теперь молодец. Давай, давай! – сказал Николай Иванович.

– Нет уж, хватит… Отдавал свое.

Евсеич повернул вспотевшее острое, птичье лицо, с минуту молча и рассеянно смотрел на гостей, тяжело дыша, будто прислушиваясь к чему-то своему:

– Ноне во сне видел – быдто наро-оду в избу навалило. Думал, отпевать меня станут. А вон что, оказывается. Вы пришли.

– Что у вас болит? – спросил его Ласточкин.

– Нутро, – ответил Евсеич и, помолчав, добавил: – Все нутро болит.

– Он докторов боится, – озорно поглядывая на Евсеича, сказала хозяйка. – Боится, как бы его в больницу не положили.

– Чаво там делать, в больнице? Вон – осень на дворе. У нас дров нет, а ты – в больницу, – говорил свое дед.

– Зачем тебе дрова-то? Небось и до зимы не доживешь! – все более резвилась хозяйка.

– А то что ж, и не доживешь, – согласился Евсеич. – Поработал, слава тебе, господи. С двадцать четвертого года все кули тку.

– А пенсию вам платят? – спросил Спартак Ласточкин.

– Тринадцать рублей по инвалидности.

– У нас колхозная пенсия, – пояснил Николай Иванович.

– Сколько же вы зарабатываете? – спросила девица из музея.

– А вот считайте, – вступился Николай Иванович. – Платим им по шестнадцать копеек за куль. Кулей восемь соткете за день-то?

– Чаво там восемь! – укоризненно ответил старик. – Кулей шесть осилим со старухой вдвоем.

– Вдвоем?! – отозвалась бодро хозяйка. – Да я одна боле натку. С места не сойтить, натку. Нук-тё!

Она села за этот примитивный станок и ловко начала петлять плоской билой.

– Хватит уж резвиться-то! – остановил ее председатель.

– А не тревожьте ж меня ради бога! Дайте уточину доткать. – Она кокетливо избоченилась и, глядя на гостей через плечо, просительно затараторила: – Ай, с барыни десятоцук да с вас по пятацук!.. – и, довольная своей прибауткой, весело рассмеялась.

– Один момент! – поднял руку Спартак Ласточкин. – Вот в такой позе мы вас и спроектируем на бумагу. Музей любит радостный современный труд. Как раз то, что надо.

Он раскрыл фотоаппарат и засуетился вокруг старухи.

– Рублей тридцать зарабатывают в месяц на двоих – и то хлеб, – сказал Николай Иванович. – Дело-то верное. Но вот беда – не финансируют нас под кули. Непланово! Осенью нам нужно заготовить сто тонн мочала. Значит, требуется тысяч семьдесят рублей. Но банк не дает нам взаймы под это дело. Ведь выплатим через три четыре месяца. Где же нам занимать деньги? Дело требует оборота. А если мы не закупим с осени мочало, значит, – труба.

– А знаете что? – участливо посмотрел на него Ласточкин, взял Николая Ивановича под руку. – Мы вас посадим на скамью рядом с Евсеичем. На фоне станка… А? Маленькое производственное совещание. Жанр!

– Нет! – Николай Иванович отступил к порогу. – Вы меня извините, но больше не могу с вами. Некогда.

Он протянул руку девице из музея:

– Спасибо за участие!

Она цепко обхватила его пятерню:

– Спасибо вам! Вы нам клад открыли. Мы еще что-нибудь поищем из реквизита. Ведь это настоящий рогожий промысел… Колоссально!

Николаю Ивановичу вдруг стало не по себе: «Мотаюсь я бог знает с кем», – досадливо подумал он. И жаль стало времени, потраченного на эту девицу в клетчатых штанах и на этого упитанного тугощекого корреспондента. И себя стало жаль: «Лезу я со своей нуждой ко всякому встречному-поперечному. Ну, кому это нужно?»

Он поспешно вышел во двор и впервые за сегодняшнее утро почувствовал жару. Воздух был томительно душный и недвижный. Небо затянуло какой-то белесой сквозной поволокой, словно тюлевой занавеской задернуло. Сквозь эту кисейную муть солнце выглядело красным, как раскаленная сковорода. Николай Иванович лопатками, плечами, бритой головой почуял эту влажную тяжесть жары. «Эка парит! Дождю не миновать», – подумал он.

Куры и те сидели в тени возле завалинки, раскинув крылья, тяжело и часто дыша, словно и они поджидали дождя.

А на бревнах, на самом солнцепеке, задрав локти кверху, положив кулаки под голову, спал Севка. Глаза он прикрыл козырьком кепки и так храпел, что стоявший неподалеку от бревен теленок тревожно поводил ушами, готовый в любую минуту дать стрекача.

Николай Иванович ткнул Севку в бок:

– Эй, сурок! Интересно, что ты ночью делал?

– А! – Севка приподнялся на локте и ошалело глядел на Николая Ивановича.

– Походя спишь, говорю. Чем ночью занимался?

– Звезды считал.

– Ага. Сквозь девичий подол.

Севка хмыкнул и спрыгнул с бревен:

– Куда поедем?

– Подальше от этих чертей. Жми в Пантюхино.

4

Пантюхино было самым дальним селом колхоза «Счастливый путь». Чтобы попасть в него на машине в летнее время, надо было сделать дугу километров в шестьдесят. А напрямую – лугами да лесами, хоть и половины того расстояния не было, не проедешь даже и посуху. Дорога, накатанная в луговую пору, обрывалась на низком берегу извилистой речушки Пасмурки. Далее езды не было – болотистая пойма, покрытая кочками и ольхой, тянулась до самого Пантюхина. Старые мостки изопрели, гати затянуло. И остался только длинный дощатый настил для пешеходов, называемый почему-то «лавой».

Николай Иванович ехал в Пантюхино с надеждой – просидеть там