– Ольга, Ольга! Подъезжай сюда! Живо!

Сомнения быть не могло: голос Тимофея…

Кинув окровавленную шашку в ножны, Тимофей повернул Белку к лесу и быстро нагнал человека в борчатке.

– Эй, куда? Обалдел, что ли?

– Спаси Христе!..

– Христос тебя бы спас! – ответил Тимофей. Взмыленная Белка стояла рядом с беглецом, и пена с удилов клочьями падала в снег. – Возвращайся к кошеве!

Но человек в борчатке не хотел возвращаться к кошеве. Он что-то медлил, пряча голову в воротник.

– Давай к кошеве, говорю! С волками разделались. Здорово они вас прижали! Слышал, как вы сыпали из маузера, а потом рванули пару «лимонок».

И опять голос Ольги:

– Тима, Тима! В кошеве Филимон!

Человек в борчатке вдруг схватился за ножны Тимофеевой шашки и так рванул ее на себя, что тот не удержался, свалился с коня прямо на борчатку, и оба закряхтели в снегу, отбиваясь друг от друга.

– Ольга, сюда! – позвал Тимофей, втиснув неизвестного головою в снег.

Подбежала Ольга с винтовкой:

– Ай, ктой-то?

– Еще один волк, – ответил Тимофей и потащил неизвестного к кошеве.

Филя успел очухаться. Вылез, не веря сам себе, что жив-здоров и держится на собственных ногах.

Чалка издох, вытянув ноги, и брюхо было вспорото; снег смешался с кровью. С некоторым страхом Филя отошел от Чалки и тут увидел, как Тимофей тащил святого Анания.

– Осподи помилуй, задрали! Самого святого задрали!

Тимофей позвал:

– Иди сюда!

Филя быстро подошел к брату, которого побаивался не меньше нечистого.

– Кто с тобою ехал, знаешь?

– Дык… дык… святой Ананий, Осподи помилуй!

– Ой мамоньки! Святой Ананий! – вскликнула Ольга.

Тимофей схватил человека в борчатке за плечи и одним рывком притянул к себе. Он узнал его, и лютая ненависть подкатилась к горлу. Но Тимофей сдержал себя.

– Святой Ананий?.. – И стиснул зубы так, что на щеках желваки вздулись. Рука сама собой легла на эфес шашки. – Понятно! Святой Ананий, значит? Великолепно! Очень рад. Давно искал встречи. Как вас теперь – ваше преосвященство или ваше высокоблагородие? Я в святых чинах не разбираюсь. Как видите, я вас еще раз отблагодарил за ваше доброе слово в мой адрес. На этот раз шкуру вам спас, святой Ананий! Но что же вы ударились вслед за волками? Или вы тоже из ихней стаи? А где же ваш маузер? Ольга, поискать надо маузер святого Анания – куда ему без маузера? Не та обедня без маузера! А «лимонок» еще нет у вас, святой Ананий? А ну, покажите карманы! Филимон, выверни карманы святому Ананию!

– Осподи помилуй!..

– Без господа выворачивай, живо!

Филя потерянно топтался на месте, не смея подступиться к святому и тем более встретиться с его пронзительными глазами.

– Неможно то, Тимоха… Не сподобился.

– Не сподобился? А с контрой снюхаться сподобился? Придется тобою заняться. – Говоря так, Тимофей вытащил свой маузер. – Сымай борчатку, святой Ананий! Живо! Или пристрелю, как собаку. И это будет твоя последняя обедня.

Святой Ананий молча повиновался.

– Ольга, обыскивай! Чего доброго, у него еще может быть бомба.

Ни бомб, ни патронов, никакого оружия больше не было: святой Ананий словчился еще раньше закинуть маузер в снег. Ольга нашла только увесистый мешочек с золотом, запрятанный во внутренний карман.

Филя тем временем, рыдая на всю оттяжку, снял хомут и уздечку с Чалого, положил в свою кошеву, которую пристроил к задку Ольгиной кошевы: не бросать же добро. Снять бы еще шкуру и подковы с Чалого…

– Займись, а мы поедем, – сказал ему Тимофей, усаживаясь с Ольгой и с арестованным.

Филя захныкал и тут только вспомнил про Гнедка: сбруя же! С медными подвесками! Не сожрали же волки подвески, так тщательно надраенные Филей!

Подбежал к брату:

– Тимоха, ради Христа, посочувствуй! Тамо-ка вон лежит Гнедко. Сбруя на нем. Истинный Бог, сбруя!

– Трогай, Ольга! – сказал Тимофей.

Вздохнув, Филя залез в свою кошеву и всю дорогу до Белой Елани боялся, как бы она не оторвалась от задка.

VI

Чадно коптила лампа. Фитиль, обугливаясь, краснел огарышком язычка – керосин разбавлен водицей.

Нету в деревне ни керосина, ни серянок, ни сахару, ни гвоздей – коня нечем подковать. Нужда заела. Схватила мужика за горло – не продыхнуть. Орала бабьими глотками, цепляясь за холщовые штаны детскими ручонками, подвывала сиплыми голосами старушонок, щерилась беззубыми ртами стариков.

Мужик освирепел…

Надоели ему перевороты, обещания городских краснобаев, а более всего намылила шею война. Сперва били почем зря немцев, мадьяр и австрияков. Орали на сходках: «Воздвигнем крест на святой Софии». А где она, та София? И что ей так понадобился крест? Потом Николаша отрекся от престола. Жить бы можно. Так нет же – Керенский завопил на всю Россию: «Война до победного конца!» А мужиков на деревне осталось мало – драные, рваные, калеки да старики. С кем победу совершать? Вот и втюрились: набил немец морду – поперли назад, удержу нет. Тут и объявились большевики: «Долой войну! Вся власть Советам; фабрики – рабочим, земля – крестьянам». В аккурат сказано! Солдатня покатилась с фронтов: которые прямо с винтовками, с шашками, иные сами себя еле дотащили. Все бы ничего – продразверстка началась.

«Хлеба! Хлеба!» – наступал голод.

Мужик ощерился: «Нету хлеба! Хоть так вертите, хоть эдак». В голос: «Нету!»

На сходках мужичьи страсти кипели ключом. Схватывались за грудки, трясли бородами и рваными штанами, исходили от крика до седьмого пота. Голос в голос: «Нету!»

Ревкомовцы шли по подворьям. «Есть у тебя хлеб, Иван Кузьмич. Сеял ты в прошлом году столько-то, урожай снял такой-то, на семена тебе столько-то, себе на жратву до нови столько-то. А вот и остаточек – выгребай».

И опять мужик бился с продотрядчиками. Баба ревела благим матом, старик грозился костылем, старуха – анафемой. Но не помогало. Взламывали замки на амбарах, насыпали кули, и мужик, кряхтя и кляня все на свете, все власти и перевороты, вез хлебушко на ссыпной пункт.

Особо упорствующих, хитрых, запрятавших хлеб в ямы, держали в ревкомах. Жарили железную печку до красных щек, а мужики сидели в шубах, в полном зимнем снаряжении.

«Хлебушко выпаривают», – кряхтели неподатливые. VII

Председатель ревкома Мамонт Головня с помощником из фронтовиков, Аркадием Зыряном, оба с револьверами, в одних нательных рубахах, тоже парятся в большом крестовом доме со связью, где недавно была школа. Сейчас в доме ревком.

Головня предупредил: кто снимет шубу, тот, значит, согласен вывезти хлеб немедленно с участием ревкомовцев.

Дружинник Васюха Трубин беспрестанно подкладывает березовые дрова в железную печку.

Время за полночь. И ревкомовцы, и мужики до того наговорились, что глотки пересохли. Опять-таки, воды ни капли. «Сознательность без воды скорее проснется», – предупредил Головня.

– О Господи! – стонет один, ворочаясь на полу и вытирая рукавом шубы пот. – Подумай, Мамонт Петрович, што ты выкомариваешь? Ежли умом раскинуть – супротив власти прешь. Как сказано в декрете? Слабода. А ты нас жаришь в шубах. Это как понимать? Слабода?

Головня лежит грудью на столешне, дремлет. Пригляделся, зевнул:

– Лалетин? На свободу потянуло? Хлеб гноишь в ямах, и тебе же свободы надо? Хрена с редькой не хошь?

– Ты меня хреном не потчуй, сам жри, – бурчит Лалетин и поворачивается спиною к Головне.

Поднимает голову сивобородый старик-тополевец:

– Сказывали на митинге, што дадут народу дых перевести опосля царского прижима. А игде он, дых?

– Дых, Варфоломеюшка? Погоди, мы еще спросим, какой ты «дых» разносил по Белой Елани. Ты нам скажешь, где свиданки устраивал со святым Ананием…

– Не зрить вам, анчихристы, святого Анания!

– Узрим. Ты нам его сам покажешь.

Старик свирепеет:

– Покажу ужо, покажу! Когда святой Ананий в геенну огненну ввергнет вас, анчихристы. Грядет день, грядет! И сказано: сойдет на землю праведник, яко Спаситель, и будет в его руке метла и щит Господний, чтоб анчихристов в геенну мести, а на щите слово Божье нести.

– Жди, Варфоломеюшка, жди! Только штаны покрепче затяни, а то они у тебя спадут от страху, когда мы тебя со святым Ананием за бороды трясти будем. Под пятки вывернем!

Старик ругается в бороду и вклинивается меж двух мужиков. С одной стороны храпит Валявин, ему хоть бы хны! В шубе так в шубе, пар костей не ломит. Валявин сдюжит, абы не дать