– Истинно так. Чадо растет разумное – береги!

– Ой, как берегу, батюшка! Филя другой раз ругается…

– Таперя укорочу руки: в дом возвернулся.

– Насовсем?

– На век свой.

– Ой, аж сердце екнуло! А Филя-то как?

– Ежли толк наш отторгнет – пусть уходит к еретикам и там ищет пристанища. А мы жить будем. Я буду завсегда в моленной. Кровать там поставлю. Ты приходить будешь. Холить буду, как тогда. Работника возьму да еще Лизавету. Посрамленья не будет, радость воссияет!

– Я так молилась, батюшка…

– Господь услышал молитву. – И еще теснее прильнул к невестушке. – Колени-то охладели… Хочу тебя в рубище Евы зрить, и моя матушка зрить будет. Душа ее витает в сей час над нами, усладим ее душу праведную!

– Я так ждала, так мыкалась… Без тебя будто в погребе ледовом жила – холодно, холодно… И все одна, одна, сама с собою да с образами святых.

– Власы распусти по плечам да с плошкой по избе пройди. Пред образами стань, да помолимся. Нетленный дух матушки усладим зримостью.

– Усладим, усладим!..

Меланья в рубище Евы прошла в куть за плошкой и перед Прокопием Веденеевичем. Он смотрел на нее и молился, радуясь. Потом Меланья опустилась на колени, а за нею свекор в белых холщовых подштанниках, застегнутых на деревянную самодельную пуговку, и в белой холстяной рубахе ниже колен.

Помолились.

Сальную плошку поставили на печь, чтоб свет падал на лежанку и отпугивал тараканов. Меланья легла на две подушки и зажмурилась, раскинула руки, как птица крылья перед полетом.

– Экая ты усладная, – задрожал Прокопий, разглядывая ее, как некое божественное видение. – Как кисть кипариса, лежишь предо мною, Господи! И как от кисти кипариса, сияние вижу, господи! И сказано в бытие Моисеевом: «И были оба наги, Адам и жена его Ева, и не стыдились».

– Тятенька… – тихо позвала Меланья, не открывая глаз.

– Вещай, вещай, воссиянная!

– Песню Соломонову пропой мне, как тогда в стане, когда деготь гнали.

– Пропою, пропою, усладная! – пообещал, поглаживая ее ноги. – Тело твое, как из пшеничной мучки спеченное, духмяное, да белое, да теплое.

– Схудала…

– Дам поправиться, посдобнеешь!

– Батюшка, хочу спросить… Есть такая святая, Харитиньей называется?

Старик призадумался: разве всех святых упомнишь? Сказать – нет, а вдруг да есть? Ответил уклончиво:

– Должно, есть. От кого слышала про святую Харитинью?

– Да от Фили. Сколь раз во сне поминает Харитинью. Как приедет из ямщины, завсегда поминает. Спросила раз – грит, святая. И вот как вам прийти сёдне, слышу: «Харитиньюшка, шанежка сдобная», – грит. И губами чмокает, как цалуется.

– Экий греховодник!

Филя, конечно, греховодник. А вот Прокопий Веденеевич, наслаждаясь Филиной женою, – чистый праведник. Потому что по уставу тополевого толка живет…

III

Была ночь. И была тьма.

Белая тьма.

Из белой тьмы раздался голос зверя: «Ау-ау-ау-ау-ау».

Пять раз кряду, да так страшно, что даже лошади взволновались, не то что Филимон Прокопьевич. На этот раз он без слова Божьего поверил в смертельную опасность.

Одно дело – зверь, про которого так устрашающе говорил пророк Иоанн в своем Апокалипсисе; другое дело – вот тут, рядом, где-то в белой тьме воют земные волчицы, заливаясь то на высоких, то на утробно низких нотах.

Филя сразу определил, что не одна, а две стаи.

– Осподи! Святой Ананий, погибель будет!..

– Не скули, мякинная утроба!

– Дык… дык… страхи-то, Осподи!

– Тихо! – прикрикнул святой Ананий, зорко приглядываясь к мерцающим огонькам.

– Эка напасть! Гли, гли, святой Ананий, скоко их, Осподи!..

Волки обтекали путников со всех сторон, а впереди – подъем на гору-взлобок: не разгонишься. Повернуть назад поздно – одна стая уже закрыла дорогу.

Танцуют, пляшут рысаки – ни вперед, ни назад. И ржут, как перед погибелью. Оно и есть перед погибелью!

– Осподи, хоть бы ружье! Кабы вы не сказали не брать, я бы таперича…

– Тихо! – Голос у святого переменился: куда девались протяжные, певучие, хоть и с хрипотцой, слова, какие слышал Филя в моленной перед иконами.

– Обоз порешили на той неделе, Осподи… – бормотал Филя, топчась в кошеве возле ямщицкого облучка.

И – свершилось чудо. У святого Анания, сбросившего доху под ноги, вдруг оказался в руке револьвер, да какой-то невиданный.

Если бы Филя усомнился, что перед ним святой, он бы его предупредил, что волков надо бить умеючи. Ни в коем разе нельзя убивать волчицу. Звери без волчицы до того сатанеют, что самой геенной огненной не остановишь их. Еще хуже, если волчицу слегка поранишь; тогда она не отпустит жертву без отмщения.

Волчицу среди стаи разглядеть и ночью не трудно. Обычно рядом с волчицей матерый волк, одолевший в жестокой драке не одного такого же зверя. По другую сторону – еще один, которого волчица, как бы дразня других, держит при себе про запас. Перед тем как стае разойтись, оба соперника вступают в последнюю схватку, и тут их не разнять никому. Случается, битва за брачное ложе длится с переменным успехом сутки и под конец оба соперника издыхают. И тогда в драку вступает новая пара…

Святой Ананий первыми выстрелами поранил волчицу, Филя сразу это заметил, оглянувшись; она коротко и зло тявкнула, и сразу волчья рать, прикрывая блудницу, подступила к кошеве.

И тут… рванула бомба.

Филя с перепугу упал грудью на передок: коренник Чалый кинулся в дыбы; Гнедко, оборвав чембур, потащил кошеву в сторону, но крюк на пристяжном вальке разогнулся, и Гнедко освободившись, наметом бросился в снег, порвал ременную вожжу и тут же был охвачен со всех сторон.

Святой Ананий неистово крестился, бормоча что-то, он видел, как рысак взлетел свечой, отбиваясь от стаи, а зверье, наседая, рвало его в клочья. И будто не лошадиное предсмертное ржание, а крик человеческий разлился окрест.

Филю всего трясло, он никак не мог опомниться после взрыва. Показалось, будто земля разверзлась и вот-вот поглотит всех в ту самую геенну, в которую он, правду говоря, не очень-то и верил. Филя, понятно, не видел, как Ананий бросил бомбу, да и отродясь не держал ее на ладони, хоть и слышал в лазарете, что на войне бросают бомбы и стреляют из пушек. Но одно дело побаски, а тут вот сразу ахнуло, сам Господь ведает, коль дал святому Ананию такую силу, что тот может и землю разорвать в клочья.

Взрывом забросило в кошеву оторванное волчье стегно с лапою. Ананий выбросил стегно прочь и толкнул Филю кулаком в бок:

– Гони, гони, рыжий!

Не дожидаясь, пока Филя опомнится, сам схватился за вожжи, подобрав вожжину пристяжного, и, опоясав ремнем Чалого, погнал вперед. Но не отъехал и двухсот саженей, как настигла вторая стая, на этот раз спереди. Чалый повернул назад.

– Осподи помилуй!..

– А… твою мать! Очумел, сволочь! Мякинная утроба! – И все это сопровождалось толчками в бок, в голову «мякинной утробы». И что самое страшное – святой Ананий, как это явственно услышал Филимон Прокопьевич, завернул вдруг в Бога, в Спаса и во всех святых угодников.

Такого Филя никак не ждал. Ну, пусть смерть, пусть геенна, пусть волки, но чтоб святой Ананий, как мужик какой, покрыл Бога такими жуткими словами, от которых волосы становятся дыбом, – это же уму непостижимо!

Но он нашел в себе силы оглянуться на святого и окончательно обалдел: лицо Анания при лунном свете показалось ему поразительно знакомым. До ужаса. В животе у Фили заурчало, и он… пустил в штаны.

«Экое, экое, Осподи!» – Филимону Прокопьевичу примерещилось, будто перед ним не кто иной, как сам есаул Потылицын! Тот есаул, который излупил Филю в мартовскую ростепель в прошлом году. Осподи помилуй!..

– Где топор, сволочь рыжая? Топор где, спрашиваю? В почки тебя, в селезенку!.. – потчевал его святой Ананий, вытаращив глаза. – Топор, топор где, рыло?

Не в силах сказать и слова, Филя упал в передок, успев ухватиться за облучок.

И тут опять он услышал взрыв, геенна огненная разверзлась во второй раз, и оглобля у кошевы треснула. Филя сообразил, что сразу после взрыва увязшая в снегу кошева дернулась в сторону, тут-то и треснула оглобля. Конец!.. Сейчас, сию минуту великий грешник, раб Божий Филимон, предстанет не перед Богом,