Шрифт:
Закладка:
– Девять… одиннадцать… двенадцать… – громко считала Ольга, сдерживая рысаков. Тимофей сбросил нагольный тулуп, схватился за маузер – заряжен ли? – хотя помнил, что в колодке полная обойма. Маузер не успел настыть под тулупом, и Тимофей сунул его рукояткой за борт шинели – чего доброго, забарахлит на морозе: с маузерами такое бывает.
У Тимофея не мышцы – железо. Всегда так перед боем: единый скруток воли – жила к жиле, искра к искре.
– Сгинем, Тима!
– Без паники!
– На прошлой неделе обоз…
– Без паники, говорю! Слушать мою команду: ни одного патрона вхолостую. Сколько у тебя винтовочных?
– Обойма одна…
– И то сила. Ты стрелять-то из винтовки умеешь?
– Из винтовки отродясь не стреляла. Нет! Когда Анфиска наша за Аркадия Зыряна вышла замуж…
– Если бы фронтового коня!
– Белка-то фронтовая, Тима. Сотник Ухоздвигов на ней три года был на войне и с ней возвернулся опосля ранения. Сколь раз от смерти спасала его, говорит.
– Порядок! В случае чего – на Белку, и – шашку в руки.
– Ой, Тима! Не успеешь сесть на Белку. На прошлой неделе…
– Без паники, говорю! – прикрикнул Тимофей, сунув в карман пару запасных обойм – они у него лежали в дорожном саквояже; саквояж задвинул в передок и наказал Ольге не выронить из кошевы. Глядя на Тимофея, Ольга успокоилась, хотя зубы выстукивали противную дробь.
– Ужли тебе не страшно?
– Страхом города не берут, а в штаны кладут, – бухнул Тимофей. – Или грудь в крестах, или голова в кустах!
– Ой, Тима, Тима!..
Но где же волки? Куда они исчезли? Ольга говорит, что волки сдуру не нападают, а выбирают удобный момент; наверное, перебежали тот взлобок по тракту и ждут у Гремячего ключа – самое худое место.
Ах вот в чем дело! Он помнит то место, в десяти верстах от Белой Елани: там его когда-то оглушило грозой, и он потом встретил…
– Позицию они выбрали завидную! – оборотился к Ольге. – Надо как-то обойти…
– Не обойдешь, Тима. Там дурное место – Волчьим прозывается. Давай вернемся в Таскину? Тут как и до Белой Елани, зато горы нет.
– Давай!..
Рысаки, почуяв беду, норовисто храпели и копытили льдистую дорогу.
Не успели развернуться, как далеко впереди раздался выстрел, потом еще и еще…
Бах, бах, бах…
– Кто-то стреляет, Тима? Слышишь? Далеко, будто за тем взлобком, ей-богу? Успеем умчаться?
– Дура! Поворачивай обратно!
Кошева увязла в глубоком перемете снега и круто накренилась на левый бок. Губернатор не слушался вожжей – пятился в оглоблях, норовясь сбросить хомут.
– Ай, боже мой! – путалась в вожжах Ольга.
Тимофей схватил вожжи, хлестнул Губернатора по упитанной спине, гикнул, и коренник понес обочиной, отвалив голову к оглобле.
Вдруг где-то далеко грохнуло, будто обвал случился.
– «Лимонка», – раздумчиво сказал Тимофей.
– Какая «лимонка»?
– Бомба. Но кто тут может ехать с бомбой. И стреляли не из ружья, а из маузера, пожалуй… Тут что-то не то. Не то! Вот что: я отстегну Белку и поеду на ней вперед. Ты – за мной. Нет, тут что-то не то…
Впереди послышалось протяжное «а-у… у-у-у». Ольга вскрикнула. Белка рвалась на чембуре, мешая Губернатору.
– Воет, воет… Другая воет, Тима! Знать, две свадьбы сошлись, истинный Бог!
– Держись в кошеве! – приказал Тимофей, сбрасывая тулуп.
Когда он отвязал чембур Белки, раздался второй взрыв. Кинув хомут в кошеву, Тимофей коршуном взлетел на Белку. Почуяв всадника, она зачастила на одном месте. Чембур в руке Тимофея как две струны, а руки в армейских шерстяных перчатках: на правой ладони перчатка протерлась. Выхватил маузер.
– Гони за мной! Гони!
Три колокольчика под дугою как серебром сыплют…
II
– Ох-хо-хо! Дурное время настало, Меланья! – жаловался Прокопий Веденеевич, сидя с ней возле русской печи на широкой лежанке с застланной постелью при двух подушках. – Кабы не такое время, когда бы еще сжевал мякинную утробу и свиньям выкинул. Колобродь на земле, сумятица. Ни притыку, ни утыку, ни царства, ни полцарства. Безбожество ползет на Расею, как вша на нищих и сирых. Народ умыкался, отощал и духом обнищал. И тиф полощет, и оспа, и холера объявилась на Волге, сказывают… От чего такая погибель? От нечистой силы. От большевиков, как выродок Тимоха. Крепость веры порушилась.
Меланья ответно вздыхает. На ней сподняя рубашка и шаль на плечах.
Старик тронул ее за руку повыше локтя.
– Виденье было мне, как тогда. Помнишь?
– Помню…
– На Рождество так. Не спал будто и вижу, как ты подошла и говоришь: «Пусти меня, батюшка, али помру я, как отступница от веры нашей тополевой». И сама такая холодная, льдистая, и глаза закрыты, как спишь вроде…
– Сколь я мучилась-то! – воркнула Меланья.
– Ведомо. Настал черед Филе отмолить грех совращенья с веры. Ежели не покажет нонича твердость духа – не быть ему в доме, вытурю! И сказано: худую траву вырви да брось. Сколь раз думал: ежли греховное было мне виденье в ту пору, тогда пошто мужчина народился? Отчего народилась теперь девчонка, и та который месяц нехрещенная на свете пребывает? Чистая она аль нечистому в заклад растет?
Меланья сморкнулась в шаль:
– Молю, батюшка, окрестите ребенчишку-то! Извелась я от тяжести экой. – Девчонкой назвать «ребенчишку» не осмелилась, знала, что не терпит свекор «пустопорожние посудины».
– Теперь окрещу: в дом возвернулся.
– Слава Христе!
– А ты вроде запамятовала про свою клятву?
– Ой, батюшка, как можно! И мне сколь раз виденья были. И по лесу ходили будто, и деготь гнали в березняке, а потом спали в том стане, как на Сосновом ключе, – помните? И вы носите меня, как малую, и песню будто поете. И на душе не было смутности. Нисколечко! Будто святое виденье. Отчего так? А Филя все попрекает, да попрекает, да попрекает. А теперь и вовсе: «Как, грит, девчонку народила?» Кого Господь послал, того и народила.
– И то! – хмыкнул старик. – От мякины да штоб зерно было! Я и то ждал. Ну, думаю, пусть Филин хозяйствует, сноровку проявит. Гляжу – ладно живет будто и к ямщине сподобился. Ну живи, ума набирайся. Слышу – беременной ходишь, а потом девчонку принесла. Плюнул: пусть мыкаются, коль веру попрали! Я и так жить буду. Сила моя не в убытке, слава Христе! А тут время подоспело – Анчихрист на землю сошел. Народ подымать надо, веру крепить. Заблудшего обратил в свою веру, перекрестил из щепотников. И стал он теперь святым Ананием и сыном мне.
– Ой, батюшки, и я слышала про святого Анания! Вся тайга говорит про него. А кто он?
– Имя его втайне должно быть. Потому – Анчихрист кругом рыщет, головы наши ищет.
– Страхи-то!
– И сказано во Писании: восстанут лжепророки и лжеучители, чтоб прельстить и в ад ввергнуть, не верьте им.
– А какой я пришла к вам в виденье, батюшка? – спросила Меланья, чуя, что он теснее прижался.
– Тебя зрил без рубища. И розовость в теле такая, как на солнышке подрумянилась, и власы по спине и плечам, как ручьи с гор текучие, да теплые, ворсистые. И я руки купаю в тех ручьях, и к телу прислоняюсь, яко младенец, и сила мужская проснулась…
– И я, и я так зрила!
– А потом голос слышал: «От века люди пребывают на земле врозь, а вы завсегда будьте вместе, Прокопий и Меланья. И крепость веры держите. От малого числа восстанет большое число. И сойдет на землю Спаситель, и вы два спасены будете, яко святые праведники».
– Спаси Христе! – млела от ласки Меланья. – С Филей-то ни поговорить, ни душу усладить словом из Писания. Молюсь другой раз и от тебя, батюшка, благословенья Господнего прошу на сон грядущий или на утро, вставшее из ночи.
– Слава Христе, не отторгла! – обрадовался Прокопий Веденеевич. – И я всегда благословлял тебя – и на сон, и на день, восставший из ночи.
– Помолюсь, и мне так радостно…
– Это моя душа с тобой пеленалась.
– Пеленалась, батюшка!
Старик сунул руки под шаль и взял Меланью за мягкие податливые груди.
– Не те, как тогда были…
– Трех ведь народила, батюшка. Димка-то сколь грудь сосал – на Рождестве только и отняла.
– Пусть бы ишшо сосал – крепости впрок набирался!
– Филя заставил отнять.
– Даст Бог, духовником будет.
– Димка-то баскенький, смышленый такой… будто
