Он приложил небольшую личную печатку к письму и сказал «пню»:

— Ты едешь сейчас! Поедешь не останавливаясь, кроме как для того, чтобы накормить коня. Ступай.

— Ой, гнев госпожи!.. Умоляю!

— Живой Бог взирает на тебя. Страшен зрак Живого Бога. А госпожа Бош-хатын… я про тебя ничего не написал. Убирайся!

Заурчав от радости, Человек-пень ползком подобрался к Сахибу Джелялу, поцеловал полу халата, выскочил из комнаты и побежал в конюшню.

— Будет нем. Не надо язык отрезать, — усмехнулся Сахиб Джелял.

— И откуда вы узнали, что Человек-пень поклоняется Живому Богу? — удивился Молиар.

— Глаза у вас, Ишикоч, хитрющей совы, а ничего не видят. Я всё приглядывался к нему. Ни одной молитвы мусульманской он не прочитал с тех пор, как приехал сюда, ни одного намаза не исполнил. А теперь нам надо увидеть Монику.

Что ж, Молиару оставалось поблагодарить Сахиба Джеляла за то, что он избавил его от назойливого стража. Сделав это со всей восточной вежливостью и отвесив десятки нижайших поклонов, Молиар поспешил на гору Рыба к Белой Змее.

ЦАРЬ

И князю надлежит приспосабливаться к судьбе, если он хочет радоваться и смеяться.

Рабгузи

Свидетель истины и мерзкий интриган, сочетание пороков придворной жизни с навыками нищенства.

Джаффар ибн Салман

Ночью Гулам Шо пробрался в комнату к Сахибу Джелялу.

— Что делать? Что получается? Народ разбежался. Одного дня не проработал. Дьявол затянул мне шею петлей. Смотри и читай.

Он извлек бумагу из принесенной с собой растрескавшейся, облепленной паутиной шкатулки с выгравированными львом и единорогом на крышке. Это оказался договор, вернее, копия, но за подписями и печатями:

«Я, владетельный раджа княжества Мастудж, шах и царь Гулам Шо, сын Исмаила Шо, взял по своему добровольному побуждению на себя священное и непреложное обязательство от имени своего и от имени своих назиров и принцев навечно сохранять мир и дружбу с достопочтенным, могущественным королем Англии и императором Индии. Обязуюсь держать в проезжем состоянии пути в горах и долинах, постоянно починяя овринги, подъемы и спуски, переходы, мосты, перевальные участки, расчищая от снега, льда, от завалов и лавин, привлекая на трудовую повинность всех мужчин и женщин моего государства, способных держать в руках кирку и лопату. Обязуюсь представлять по первому требованию сколько понадобится проводников, подносчиков грузов, носильщиков, вьючных животных — лошадей, быков, яков-кутасов, ослов, обеспечивать питанием людей и скот, занятых на британских правительственных перевозках, за счет казны государства Мастудж, соблюдать силами воинов моего государства безопасность на всех без исключения дорогах, путях, тропах, проходящих через княжество Мастудж, защищать и охранять проезжающих по этим дорогам чиновников, служащих и прочих англичан. И да отвечу я за каждое нападение и насилие на проезжих путях своей жизнью и всем своим имуществом, а каждого моего подданного, совершившего разбойный и воровской поступок на дорогах и путях, казню жестокой смертью. За поддержание в сохранности и безопасности путей моего княжества Мастудж правительство его величества императора Индии назначает мне к выплате ежегодное пособие в размере от ста фунтов стерлингов в золотых монетах.

Высокий договор, скрепленный высокими договаривающимися сторонами приложением печатей и подписями, действителен навсегда и будет переходить из века в век».

Своим неправдоподобно огромным пальцем царь ткнул в хаос из вычурных подписей и лиловых оттисков печатей и прохрипел, окончательно подавленный:

— Видите, что делается?

Сахиб Джелял читал договор вслух, делая вид, что наслаждается и его содержанием и витиеватым дипломатическим стилем. Но Гуламу Шо это не доставило удовольствия. О том говорили ссутулившиеся плечи, повисшие плетями узловатые руки, скорбное лицо.

Он жалобно простонал:

— А ты, господин, еще советуешь такое. Да если не дать рабочих на перевал, о! Да если дьявол только пронюхает, о! Да если завтра я сам не возьму семихвостку и не погоню из домов мастуджцев, о! Господин, ты видел виселицу на площади. Да только за то, что мы не смогли переправить сто тюков в Кашгарию, — снег тогда занес перевалы, — на той виселице три месяца висели вдвоем наши Дауд и Шоди — караванщики. И мы не посмели их похоронить, пока они совсем не истлели, и мясо их не сожрали птицы и черви. Проезжая однажды через селение, дьявол сказал: «Воняет падаль». Тогда и похоронили. Плохо, господин Сахиб, у дьявола гурки стреляют, не спрашивая, здоровы ли вы.

Смешно крадучись, он подобрался к дверям и осмотрел длинный, круто спускающийся к обрыву двор, на этот раз пустынный в свете взошедшей луны.

— Кто мутит народ? — забормотал он нервно. — Кто говорит народу — ломайте мосты, ломайте овринги, заваливайте дороги и тропинки? Кто говорит на площадях у мечетей: не пускайте караваны на север! Не давайте носильщиков.

— Ну, кто же так говорит?

— Говорит, говорит… А знаешь, Сахиб, что она говорит: «Ленин принес свободу людям, а вы помогаете врагам Ленина — инглизам. Вы, мастуджцы, везете ружья, пушки, пулеметы врагам Ленина, а? Прекратите! Если звери инглизы победят рабочих и крестьян, вы останетесь рабами инглизов. Зачем вы помогаете инглизам?»

Лицо Гулама Шо, большое, кочковатое, свела плаксивая гримаса:

— Люди Мастуджа — старики и молодые — сказали: «Эй, царь, не помогай врагам Ленина! Берегись!» Ох, что делать? Что делать?

— А ты и не помогай! — сказал совсем равнодушно Сахиб Джелял. — Закрой глаза!

— А если дьявол озлится! — Гулам Шо шлепнул ладонью по договору. — Гурки стрелять горазды! И виселица стоит.

Весь вид его говорил, что он страшно напуган.

— И ты царем еще называешься! Какой ты царь! Что у тебя нет в Мастудже храбрецов?

— А кто мне выплатит в конце года сто гиней, сто золотых звонких гиней? Я бедный! Мне без гиней нельзя.

— Вот ты какой царь! — словно впервые разглядел Сахиб Джелял Гулама Шо. — Я поверил, что ты царь, а ты — базарчи.

При свете светильника — чирага — видно было, как совсем младенчески сморщилось бугристое, будто вырубленное из арчового полена, козлобородое лицо царя. И Сахиб Джелял даже склонил голову набок, ожидая, что тишину хижины пронзит визгливое блеяние.

— По красоте ты верблюд, по пению — ишак, — пробормотал он, но вслух сказал другое: — Тебе платят английские гинеи. Темные тучи закручивают вихри, те темные дела обеляются взятками. Отец кислое яблоко ест, а у детей оскомина. Ты отец мастуджцев. Что ты даешь своему народу, своим детям? А? А многие ли твои люди сохраняют от тех ста гиней жизнь и здоровье? У тебя они в Мастудже с голоду пухнут. От