похлебки из камней не растолстеешь.

Ничего не говоря, Гулам Шо с упрямством дервиша на зикре — радении мотал головой и раскачивался всем туловищем из стороны в сторону.

— А если твоим мастуджцам придется еще тащить на себе железные пушки на бадахшанский перевал, куда и горный киик не забирается, что с мужчинами и женщинами Мастуджа будет? Золотые гинеи ты положишь себе в сундук, а живых людей в могилу, да?

— «Аджаль» — смертный час предопределен изначала!

— Хватит молоть вздор. Ползаешь ты в пыли. Разве удел человека — бояться тиранов? Заставляют они людей разбивать камни, но люди могут разбивать головы тех, кто заставляет. Надо знать, кого сейчас бояться больше — дьявола или той, которая там. — Он посмотрел на дверь, за которой высилась гора Рыба, и Гулам Шо весь затрясся. — Она сидит у очага и рисует волшебные узоры. Она знает, что друг всем — ничей друг.

Сахиб Джелял сделал паузу и смотрел в темно-синий четырехугольник распахнутой двери, на серебристые в волшебных отсветах бока и спины валунов-гигантов, на рдевшие красными огоньками на противоположном склоне долины редкие селения. Он сурово поджимал губы: «Разве царя разагитируешь? Царь есть царь. Но не всё потеряно. Гулам Шо суеверен. Он боится белой Змеи. И если он боится англичан, то еще больше боится Живого Бога».

Царь Мастуджа, вращая глазами и всё шире открывая рот, смотрел на благообразное, с прикрытыми глазами, лицо невозмутимого Сахиба Джеляла и трепетно ждал его слова, кого же следует еще бояться…

— Охо-хо! — поднялся с места Сахиб Джелял. Голос его теперь глухо звучал откуда-то из сумрака, сгустившегося под низким черным потолком. — Ох-хо, кости мои говорят: послезавтра разыграется непогода; клянусь, на перевалах опять разразится буран. Зима еще раз вернется, еще на недельку. Скажи, Гулам Шо, в Мастудже все люди верят в Живого Бога?

— А! М-м…

У Гулама Шо, как он сам признавался позже, «будто четыре глаза раскрылись», так он поразился, откуда Сахибу Джелялу известно такое. Правоверный исламский государь — мастуджский властитель — не сразу решился признаться. Он бормотал общеизвестные истины: исмаилитам дозволено скрывать свои подлинные догмы и обряды. Он — повелитель и царь Мастуджа — знал и знает, что его подданные плохие мусульмане, а проще говоря, лишь называют себя мусульманами. Да и он сам — это признание Сахиб Джелял вырвал у Гулама Шо чуть ли не силой — хоть и почитается всеми блюстителем ислама и изучал науки в Дивбенде, но остался верен религии предков. Нет-нет! Чего ему бояться ассасинов Ага Хана, если он исправно платит ему священную дань.

— Изволь слушать меня, Гулам Шо! Живой Бог почернеет лицом, когда ему донесут, что ты проложил через свою Мастуджскую долину дорогу для огнедышащих пушек, и что война — жестокое, кровавое, не знающее пределов истребление людей — впущена тобой в дома исмаилитов. Казне Живого Бога необходимо золото, а мертвые исмаилиты не платят налогов. Помни, Гулам Шо, боги привыкли восседать на золотом троне!

При каждом упоминании имени Живого Бога все гигантское тело царя Мастуджа начинало конвульсивно дергаться в каких-то неправдоподобных корчах.

— Ага Хан знает все! — припугнул Сахиб Джелял. — Он все знает от нее, — и он качнул головой в сторону двери. — Разве она не призывала тебя к себе и не говорила с тобой?

— Она не показала лицо. Она не подняла покрывала.

— Разве ты не знаешь, кто она? Невеста Живого Бога. По ночам оборачивается она крылатой Змеей и улетает в Хасанабад к Ага Хану и нашептывает ему на ухо.

Гулам Шо снова задергался.

— Не надо! Не надо!

По всей видимости, Гуламу Шо, человеку с европейским военным образованием, и не подобало верить всякой чертовщине, но он понимал, что по одному слову таинственной Белой Змеи его исмаилиты-мастуджцы отвернутся от него. Как неосмотрительно он позволил людям Пир Карам-шаха осенью продать в селениях Мастуджской долины сотни винтовок и тысячи патрон.

Конечно, Сахиб Джелял рисковал, затевая разговор о пушках с покорным вассалом и безропотным слугой англичан. Предостерегал его не раз и доктор Бадма. Но Сахиб Джелял изучил неплохо натуру его величества. Не посмеет царь Мастуджа ссориться с Живым Богом. Немало легенд ходило по долинам и горам о беспощадных мстителях ассасинах, проникавших сквозь каменные стены и замки местных князьков, чтобы неотвратимо исполнить приговор Живого Бога. С Ага Ханом, веришь в него или не веришь, надо поддерживать хорошие отношения.

Видимо, Гулам Шо многое взвесил и учел. На цыпочках он просеменил к двери посмотреть, не подслушивают ли их, и, вернувшись, принялся шептать на ухо Сахибу Джелялу. И нашептал такое, что густейшие брови собеседника вздернулись под самую чалму.

— Из Пешавера в Мастудж спешил курьер, — позже сказал Сахиб Джелял доктору Бадме. — Очень важный гонец — сам старейшина гурков. Он очень спешил и менял лошадей в каждом горном караван-сарае. В конюшнях повсюду для курьера стояли наготове свежие сменные кони. Был приказ давать коней беспрекословно. Гонец слезал с седла только с тем, чтобы снова сесть на него, и все скакал и скакал. А теперь, — рассказал мне Гулам Шо, — курьер гурк на дне ущелья. На спуске с Мастуджского перевала настил овринга провалился, и гурк упал вместе с конем в пропасть.

— Теперь понятно, почему Пир Карам-шах так поспешно уехал сегодня на рассвете.

— Да, со своими гурками он занят спасательными работами. Непонятно только зачем? Хворостяной настил испорчен по приказу самого царя Гулама Шо, а распорядился сделать это господин вождь вождей, — тут обычно спокойный, выдержанный Сахиб Джелял пробормотал изысканное проклятие. — Этот инглизский ублюдок быстр на убийства. Он сам ждал гонца, и сам сделал так, чтобы тот не доехал. Теперь гурки, обвязавшись веревками, лазают по скалам, пытаясь найти тело погибшего. А когда найдут, бренные останки его положат в сколоченный из арчовых досок гроб и с почетом на носилках меж двух вьючных лошадей отвезут за тысячу миль в страну Непал на родину гурка, чтобы отец его и родичи предали его земле.

— Дьявол знал и про курьера, и про приказ. Но вот о чем приказ? Придется поломать голову.

Пригласив с собой Сахиба Джеляла, доктор Бадма, не медля ни минуты, выехал на Мастуджский перевал.

— Я врач, — сказал он грозному гурку, преградившему им путь к роковому оврингу. — Мое место там, где несчастье.

— Свеча жизни нашего брата погасла. И крышка гроба уже заколочена. Нашего брата злой джинн швырнул с высоты тысячи локтей, и душа его в обители предков. Врач уже не в силах помочь нашему брату. Гроб с останками нашего