И осталась размочалившаяся шерстяная скатерть, уставленная деревянными грубыми мисками, закопченный таджикский камин, кожаные потертые калоши царя Мастуджа у потрескавшегося порога. А за ним гигантская сверкающая громада снега и льда Тирадж Мира в черном проеме открытых дверей.

— Оправдание жизни и власти! — громко проговорил Пир Карам-шах. И его неуверенный смешок, на который тревожно подняли глаза его верные гурки и царь Мастуджа, и эти слова прозвучали в большой с низкими прокопченными потолками приемной зале мастуджского дворца как приговор… Приговор грандиозным замыслам. Пир Карам-шах тоже поднял глаза. Он еще не понял, что смеется сам. Он смотрел на длинную тощую фигуру Гулама Шо, окаменевшего посреди комнаты, на его живописную физиономию, на его карикатурно кривой нос, неправильно присаженный между пунцово-красными толстыми щеками, на взъерошенную кошмяную бородку, на весь его комический облик.

И вдруг Пир Карам-шах осознал, что задыхается от злобы. «Надо взять себя в руки, — лихорадочно думал он. — Ты не верблюд-бугра в период гона. Возьми себя в руки. Если ты сейчас сделаешь что-нибудь базарному торговцу, ты покажешься всем жалким. Ты ничего не сделаешь ему, хотя с удовольствием оторвал бы своими руками ему голову…»

Знал ли Молиар в тот момент, что жизненный путь его во время пребывания во дворце царя Мастуджа уподобился ниточке. Возможно, знал, но ничем не показал, что знает. Он наконец выбрал филейную часть жаркого, выхватил ее из миски своими короткими, измазанными в жире пальцами, посыпал жгучим красным перцем, обмакнул в чашке с обильно сдобренном индийскими пряностями соусом и с превеликим смаком откусил сочный кусочек.

Не подобает в хижине горца, а тем более во дворце царя, говорить о предложенном гостям угощении и тем более хвалить изготовление кушаний. Потому Молиар только отчаянным покачиванием головы и подмигиванием показал, что он наслаждается. Или он хотел проверить, прочно ли держится его голова на плечах?

Сначала свари слово, а потом уж вынимай его изо рта. По всему было видно, что Молиар изрядно нервничает. Возможно, он и сам не знал, что его потянуло за язык. Или прихвастнуть захотелось, или вся горная страна уже знала о бесстыдном письме Ибрагимбека к Далай Ламе.

Трудности, связанные с вовлечением Тибета в антисоветскую авантюру, делали его даже в глазах самых оголтелых врагов Советов предприятием почти фантастическим. В возможность появления тибетских войск в Бадахшане на границах Памира мало кто верил. Лишь само название — Бадахшано-Тибетская империя, гигантские географические просторы, таинственность Далай Ламы и его могущества в какой-то мере заставляли людей представить в своем воображении что-то огромное, подавляющее, туманное, могущественное и страшное. Кто его знает, что там в таинственной мгле кроется за вершинами Каракорумских гор, прячущихся в темных тучах. А вдруг Центральная Азия очнется от тысячелетней спячки. А вдруг из недр Центрально-Азиатских плоскогорий поднимутся орды всадников, как некогда мириады Гога и Магога, подобные муравьям. А вдруг в фантастических планах Англии есть зерно истины и Бадахшано-Тибет действительно новая, антибольшевистская сила.

Было отчего Пир Карам-шаху прийти в бешенство.

Одним небрежным словом, брошенным невзначай на дастархан, этот круглоголовый, простоватый торгаш всё разрушил. Он дунул, и мгла рассеялась. В каракорумских тучах не оказалось никакого великана, никаких гогов и магогов. Мыльный пузырь Тибето-Бадахшана просто лопнул.

И самое страшное — слово брошено, а слово, брошенное в горах, не лежит.

Долго, очень долго раздумывал Пир Карам-шах, сидя у очага. Он всё думал, даже уже когда лежал на разостланных тут же одеялах. Бессонница мучила его… И причиной ее был Молиар — базарный мелкий торгаш.

Проснулся вождь вождей на рассвете.

— Позвать Молиара! — приказал он Гуламу Шо, который поливал ему из медного дастшуя на руки подогретую воду. Царь подал полотенце и ушел.

Долго Гулам Шо не возвращался. Вернулся он бегом. Козлиное лицо его напряглось. Весь он окаменел и сделался похож на каменного истукана.

— Купец уехал… В полночь уехал… Заседлал сам коня и уехал. Никто не знает, куда уехал.

ОХОТНИКИ В ГОРАХ

Капля тревоги подобна яду, отравляющему море спокойствия.

Рабгузи

Так получилось. Вождь вождей мог проклинать сколько угодно и кого угодно, но из серых туч, залегших на северных перевалах, так и не выехал ни один всадник. Никто не спустился в долину Мастуджа.

Зато возникли осложнения на юге. Мало было разговоров о Белой Змее, загадочной и странной, а теперь разнеслась весть, что в Мастудж направляется сама царица Бадахшана.

Мельком слышал Пир Карам-шах еще в Пешавере, что привезенная им в дар бухарскому эмиру рабыня-бадахшанка — имя ее он забыл — взяла власть над Алимханом. Теперь же из агентурных сводок явствовало, что рабыня объявлена законной женой эмира и что на этом основании он, эмир, решил предъявить права на трон Бадахшано-Тибетского государства.

Однако в расчет Пир Карам-шаха подобные экзотические особы не включались. В своих многообразных и сложных политических комбинациях вождь вождей женщинам не отводил обычно никакого места. Эпизод с принцессой бухарской Моникой, навязанной ему Англо-Индийским департаментом, он считал случайной затеей. «Нам эти „шру“ не нужны». Он так и сказал «шру» — то есть сварливая баба. И добавил: «Женщина в политике оправдывает дичайшие сумасбродства. Сколько великих государственных деятелей закоснели из-за женщин в мирской суете и прожили жизнь без пользы».

Пир Карам-шах не пожелал и слышать о бадахшанской претендентке. И все же чуть не ежедневно ему приходилось выслушивать назойливое блеяние царя-козла. Гулама Шо беспокоили не политические комбинации. Выяснилось, что новоявленная эмирша Бадахшана — его родная дочь Резван, и сейчас царя Мастуджа раздирали жадность и отцовские чувства. Ходили слухи о золотых и серебряных деньгах, об увесистых, туго упакованных вьюках, которые везет караван, сопровождающий эмиршу Резван. Полуголодный царь рассчитывал поживиться кое-чем. Беда, что хитроумная Резван предусмотрительно взяла с собой охрану из воинственных бродяг раджпутов. Они скалили белые зубы и стреляли из своих не знающих промаха нарезных ружей в любую шевельнувшуюся в скалах тень. Не один «из раскрывших рот жадности» уже поплатился за попытку дотянуться до вьюков госпожи бадахшанской царицы.

Возмущался Гулам Шо совсем не тем, что его подданные пытались присвоить имущество его дочери. Разбой есть разбой, только требующий соблюдения некоторых приличий. Да и все, что могли награбить горцы-мастуджцы, в конечном счете царь Мастуджа забирал себе в казну. Нет, Гулам Шо боялся за свой трон.

— Резван едет сюда, — жаловался Гулам Шо. — Ее тахтараван, украшенный серебром и золотом, несут двенадцать носильщиков. У нее свита, у