– Спасибо! Приду.

Это был тот ответ, к которому он стремился, подспудно чувствуя, что у христианской веры должна быть и интеллектуальная высота. Недаром же люди так легко расставались за нее с жизнью.

Однажды, возвращаясь домой, он замешкался в подъезде у почтового ящика и случайно услышал с улицы голоса соседок.

– Клава сказала, Егорка наш теперь в церкву ходит.

– Так его ж летом по голове тяжко вдарили, и он в больницу попал. С тех пор и ходит.

– Ну цэ получше, чем на кладбище или отую ихнюю музыку слухать.

– Та да.

Соседки сочувственно вздохнули, а он, улыбнувшись, поспешил к себе домой.

– Знаешь, мам, душа определенно голубого цвета, как и небо, – говорил он, с аппетитом поедая суп. – А солнце – это Бог. И если Солнце не взошло, то и жить этому небу в вечной тьме. Тут все зависит от нее самой.

– Ты работу нашел? – спросила мама.

– Странное дело, – продолжал он, – раньше я чувствовал одно, и мое мировоззрение соответствовало моим чувствам. Теперь чувства изменились, и я думаю по-другому. Выходит, что те, прошлые чувства меня обманывали, а значит, они ненадежны. Но ведь и сейчас я тоже могу ошибаться! Тогда я открываю Библию, эталон истины. И я нахожу их, эти правильные, идеальные чувства. Я читаю ее, и они живут во мне какое-то время. Но когда я закрываю ее, то вскоре они уходят. Выходит, что свои чувства можно менять под определенный шаблон, подстраивать их, как гитару. Иначе всю жизнь будешь тренькать на расстроенной, а все вокруг из вежливости будут тебя терпеть. Ты-то хоть меня понимаешь?

– Я стараюсь. Ты стал другим, – отвечала мама. – Хотя чавкаешь по-прежнему.

– И вот еще знаешь что. Я теперь все вижу по-другому. У меня сейчас ответов больше, чем вопросов. Вот, например, мы разрушили зло коммунизма.

– Ты котлету будешь?

– Ты что, мам? Сейчас же пост! – вспыхнул он. – Сколько раз я говорил: не искушай меня! И не ешь при мне мясо!

– Ладно, ладно. Так что ты там говорил?

– Вот, сбила меня. Да… Вспомнил. Про коммунизм. Мы его разрушили, думая, что он и есть зло. Но когда на его место пришел капитализм, то зло никуда не делось, и даже выросло. А знаешь, почему? Потому что зло нематериально! Зло – явление метафизическое, а политическая форма устройства – всего лишь сосуд. Зло проявляется по-разному в каждой форме. Но идеальной политической формы никогда не будет, именно потому что зло – нематериально. Поэтому спасение от любой идеологии – только во Христе. Политика – это своя правда, а Христос – это Истина для всех. Христос примиряет и левых, и правых, требуя от них быть вначале людьми, а уже потом – последователями идеологии. Человек может быть добрым или злым в любой идеологической системе. Белые и красные, нацисты и коммунисты, – все смогли бы ужиться в мире, если были бы со Христом, потому что Бог выше этих различий. Представляешь? И сам панк может раскрыться, только отрешившись от всех этих земных форм и вынеся свой протест на метафизическую высоту. Юродивые – это панки Христовы! Каждый из них знает, что не победит в этой схватке, что он обречен погибнуть, но он может очистить себя от этого зла, тем самым преодолевая панк как свое несовершенство… Ты меня понимаешь?

– Я понимаю, что у нас в семье завелся проповедник. Ты работу нашел? – снова спросила мама.

– Мам, ну зачем ты? Это так… Примитивно, что ли. Не тот уровень.

– А бездельничать не примитивно? У нас вон всех на пенсию посокращали, я одна за троих тяну, а зарплата та же.

– Нужно поискать.

– Поискать – это неопределенная форма глагола.

– Наверное, пока сторожем, или разнорабочим пойду. А на следующий год в институт, только не на иняз, как хотел, а на истфак. Или на философский. Я еще не знаю, что лучше. Понимаешь, мам, мир разбит на осколки, его смыслы утрачены. Разбита и душа. Философ описывает разбитое зеркало этого мира, будто собирает его осколки. Чем он беспристрастнее, тем объективнее видит картину. Но даже если он и соберет все осколки мира, то зеркало останется разбитым. Человек же верующий старается удерживать у себя в душе образ целого зеркала. При этом он слаб, – иногда умом, иногда волей. Он даже может не соглашаться с этим образом, противиться ему, и, как всякий, хочет довериться своим чувствам. Но потом, оглядываясь назад, он смотрит на свои ошибки, и убеждается, что там, где отступал от Евангелия, где поступал по стихиям мира, – там было только горе и слезы. Эта оглядка назад убеждает его в правильности избранного авторитета. И он снова возвращается к этому образу… А еще я придумал выражение: человек – это единица, стремящаяся к бесконечности. Красиво?

– Очень. К отцу не ходил?

– А ты?

– Я с ним с тех пор не виделась, – мама замялась, подбирая слова. – И, честно говоря, видеть не хочу.

– Ничего. Все скоро изменится.

– Что изменится, Егор?

– Все! – многозначительно ответил он.

Мать замолчала, посмотрела в окно.

– Может быть, сходил бы, проверил. Как он там?

Мир

На следующий день, под первый неверный снежок Егор пошел к отцу. У двери он на секунду остановился, собрался с мыслями. Постучал. В квартире происходила какая-то неясная возня. Наконец, дверь открылась, и он увидел папку. Тот был запахнут в пальто, выбрит и неожиданно трезв.

– Заходи! – Он пригласительно мотнул головой, и коротко глянул в глаза.

Егор вошел, поставил на пол сумку.

В квартире почти ничего не изменилось, – стало лишь холоднее. Разбитое окно было заткнуто подушкой. В него, через небольшую щель, залетали снежинки и, собираясь горкой на подоконнике, растекались лужицей по краям.

На сломанном старинном стуле, как всегда, лежала нехитрая закуска: насколько кусков хлеба, полупустая банка с килькой в томате. Тут же стоял стакан мутного старого чая, уже покрывшегося радужной пленкой.

– Не жарко тут у вас, – усмехнулся Егор.

– Сейчас согреемся. – Отец сходил на кухню. Вернулся с бутылкой и банкой консервов, налил рюмки.

– Ну, давай. За тебя.

– Нет. Давай ты за себя выпьешь, – сказал Егор.

– Это как? – Не понял отец.

– А вот так. Я за себя, и ты – за себя. Каждый выпьет за свои подвиги и достижения.

– Издеваешься? – Отец укоризненно посмотрел на сына и, не чокаясь, выпил. Шумно втянул носом воздух, закусил. В комнате запахло самогоном.

Том тоже выпил, поставил рюмку. Затем пошел в коридор, достал из сумки ведро, тряпку, веник и несколько старых мешков. Отец удивленно