уронило меня в его глазах. Иосиф Наумович пришел в восторг от моей библиотеки, хотя увидел ее небольшую часть. Остальные книги еще оставались в Москве. Сразу схватился за чтение романа Диккенса «Приключения Мартина Чозлвита». Пришел в необычайный восторг от описания Америки. Сказал: «Да это лучше всякой пропаганды!» Я возразил, что Диккенс все-таки пишет об Америке первой половины XIX века. Глускин сказал: «Какая разница? Как будто бы наши дураки студенты в этом разбираются!» Сказалось отношение Глускина к человечеству. Мою начитанность он считал феноменальной. Здесь он кое-что преувеличивал. Став деканом, Глускин взялся совершенно правильно наводить порядок в документации. Но делал он это так громко, так ругал Т. Т. Мальсагову за запущенность дел, так бесцеремонно раздавал ценные указания, что тошно было слушать и выполнять их. Я ему посоветовал сбавить тон. Глускин заявил, что он избрал для себя единственно правильный стиль работы: «Я как декан знаю, что делаю!» Вот это самое «как декан» он повторял столько раз кстати и некстати, что становилось стыдно за человечество. Тем не менее, работа на факультете зашевелилась. Я составил ведомость успеваемости студентов 5-го курса. Глускин, увидев, как я разлиновываю листы, воскликнул: «Как! Вы умеете кое-что делать!» Потом я выставил проверенные по документам оценки. Глускин сказал: «Как декан, я считаю, что это у вас получилось!» На остальных он покрикивал. Правда, мало, кто обращал на это внимание.

В заочном пединституте работало несколько интересных преподавателей. Но общая обстановка были отвратительной. Директор Саматбеков был взяточником, дураком, хамом. Об этом знали все и говорили все. Но Саматбеков находился в родстве с первым секретарем ЦК КП Киргизии – Раззаковым. Никто не знал истинных отношений родственников. Тем не менее, сам факт родства определял положение Саматбекова вне досягаемости. Заместителем директора был кандидат физико-технических наук Борис Леонидович Пичугин – добряк и пьяница. Кандидат философских наук Валентин Гречко открыто и хамски похабничал с заочницами, беспробудно пьянствовал и читал диамат и истмат. Таких в институте было много: неучей, пьяниц, жуликов. Все они как-то объединялись во враждующие группки, следили друг за другом, ругались, подсиживали друг другая. Были свои Гусевы, Мурзы, Корыткины и подобная им нечисть, только на провинциальном уровне. За кулисами крупного театра, говорят, что царят интриги. Но на сцене есть подлинное искусство. На Историческом факультете МГУ, кроме подлости, была большая наука. В провинциальном вузике не было ни искусства, ни науки, а дерьма – по горло. В этом мирке взаимной неприязни и групповщины существовала корпоративная спайка, свойственная любой малине. Каждый знал что-то о ком-то. Проявлением дружбы считалось умолчание о свинстве или исполнение просьбы по блату. Просьбы могли быть самыми разными: предоставить квартиру для встречи с бабой, поставить желанную «тройку» той или иной заочнице, тому или иному заочнику. С такими просьбами обращались все – от министерского заправилы Мусахунова до секретарши из канцелярии. Отказ считался признаком дурного тона. В эту муть втягивались и порядочные люди – по инерции. Дружба начиналась с водки. Так, Пичугин, Гречко, Глускин, я отправились погулять. Забежали в забегаловку. Выпили за дружбу. Мне было это неприятно. Но я пил, дабы поддержать марку, не прослыть некомпанейским. Глускин, преподаватель Баялы и я идем из института. Баялы приглашает в магазин. Спрашивает Глускина вслух при мне: «Как этот самый Кац, свой парень?» Глускин отвечает: «Свой в доску!» Баялы берет для всех по стакану водки, разбавленной мятным ликером, и мы выпиваем эту пакость. Я тоже, дабы не испортить репутацию «своего в доску»! Расходимся по домам. Больше почвы для общения нет. Однако Баялы считает себя вправе просить меня за ту или иную студентку, а я не чувствую сил отказать. Непостижимыми мне казались отношения с заочниками. Их было много в сравнительно небольшом тогда городе Фрунзе. Они встречались везде, на улице, в ресторане, в кино. Обычным было приглашение выпить. В ресторане официантка вдруг приносила фужер водки, которого никто не заказывал. Я изумленно оглядывался по сторонам и сталкивался глазами с какой-нибудь улыбающейся мордой. Догадывался – друг заочник. Я от таких фужеров отказывался. Другие считали это делом обычным: уважение к педагогу. На улице после кино нередко подходили взрослые мужчины, зазывали выпить. Оказывается – заочники. Ну, в этих случаях я тоже отказывался. Были и заочницы, приглашавшие, если не на выпивку, то по делам или так погулять. Впрочем, здесь действовали не только академические стимулы. Женщин было все-таки больше, чем мужчин, а заочницы – это же невинные отроковицы из десятилеток – искали в данном случае сочетания приятного с полезным. Дружбы с хамами я не избежал, знакомств с заочницами не избегал.

Так выглядел на первых порах храм науки, куда я трепетно вступил в качестве начинающего жреца. Меня посвящали в высокий сан. Я удивлялся, но все-таки посвятился. Несколько позднее в институте сложился коллектив, поломавший эту дрянь. Я был в его числе. Но об этом ниже.

Я подготовился к лекциям и практическим занятиям. Лекции написал и громко прочитал, расхаживая по комнате и глядя на часы. В обычном для себя темпе уложился. Пока я колдовал, в комнату вошли хозяева квартиры. Их заинтересовало, чем я занимаюсь. Расслышать моей речи они не могли. Но ее плавное течение натолкнуло их нам мысль о том, что я читаю молитву. Я их разочаровал: репетирую!

Новый 1954 год встретили у Скляра и Шелике. Устроили складчину и собрались. Я явился в обществе четы Глускиных и сестрицы Ани Глускиной – Манички. Ох, эта мне Маничка. Некрасивая, как жаба, она таила в себе темперамент десяти тысяч кошек, как сказал поэт. Общество собралось очень интеллигентное. Я не заметил ни одной интересной женщины. Протанцевал пару раз с приятно полной, смуглой брюнеткой и несколько позже узнал, что это Сарра Саксонская. Здесь же я познакомился со знаменитым фрунзенским литературным Львом… Абрамовичем Шейманом. К этому времени он был не только кандидатом наук, но и прославился эпитафией самому себе, написанной на бумажной салфетке, случайно оказавшейся в грязной чайхане:

Зайди, прохожий, в ресторан,

Здесь умер Шейман, съев лагман!

За столом было, как за столом. Водка, неизменный вермут (черт его возьми!) и винегрет. Дело упиралось не в недостаток средств, а в ассортимент фрунзенских гастрономов суровых, как обители первых отшельников Палестины. После стола сели на диван и стулья. Затеяли какую-то игру, тренирующую память. Мне это показалось безумно скучным. Но я упорно играл, т. к. Маничка с нетерпеливым упорством тянула меня на улицу, на мороз. Ей было жарко в комнате.