class="p1">Я еще в Москве знал, что во Фрунзенском Заочном Пединституте нет мест. Но ведь меня туда направили не по знакомству, мне прислали подъемные на дорогу. Знали же министерские работники, что они делают. Так я размышлял, и в мыслях моих были безусловные элементы логики. Но именно логика-то в данном случае оказывалась абсолютно лишней… Я приехал, а места все-таки не существовало. А ведь ждали приезда К. Гришкова и С. Зильберга. Для начала я тихо удивлялся.

Между тем я имел адрес одного из преподавателей Заочного Пединститута, защитившего диссертацию по истории КПСС несколько раньше меня. Фамилия молодого ученого была Глускин. Адрес его я получил в отделе аспирантуры Университета от какого-то секретаря. Он мне сообщил, что Иосиф Наумович Глускин в ближайшей перспективе декан Исторического факультета, где мне предстояло преподавать. Располагая безусловным запасом времени, я направился с визитом к Глускину.

Пройдя немного от гостиницы «Киргизия», я свернул на улицу, которая называлась Киргизской. Кажется, началось мое знакомство с Фрунзе. Я сошел с асфальтированной полоски земли и зашлепал по грязи. Именно теперь я почувствовал преимущества мороза перед декабрем, напоминающим весну. По обеим сторонам стояли кое-где приземистые «плановые» дома, а чаще хибарки с крышами, крытыми камышом. Я искал дом 142. Оказавшись на Киргизской улице, понял, что это не может быть каменный гигант со скоростными лифтами. Тем не менее искал солидной постройки, которой был безусловно достоин фрунзенский кандидат наук. Поэтому я немного удивился, обнаружив нужный мне номер на полуразвалившемся глиняном дувале, прикрывавшем стыдливо покосившийся домишко под соломенной крышей. Я с опаской постучал в дверь. Открыл мужчина в пижаме или в спецодежде мусорщика и недовольно спросил: «К кому вы?» Я ответил: «Мне хотелось бы видеть Иосифа Наумовича Глускина». Заспанный мужчина в заспанной пижаме зевнул: «Я Глускин, а вы кто?» В дом меня не приглашали, поэтому я отозвался довольно хмуро: «Моя фамилия Кац… Я…» Глускин проснулся мгновенно и воскликнул: «О! Так это и есть знаменитый Кац?!» Я, конечно, удивился: «Почему знаменитый?» Глускин втащил меня в комнату и заговорил: «Почему знаменитый? Когда приехали? Три дня назад? Три дня факультет трясет лихорадка. Директор Саматбеков бегает из института в министерство, из министерства в. институт. Не знают, куда вас девать! Но вы наплюйте: найдут! Какое вам дело? В гостинице? Прекрасно! Снимайте пальто, садитесь сюда!»

Я осмотрелся: пустая комната с глиняным полом. У маленького окна стол, пара стульев. Кровать двуспальная. Результат двуспальности – две маленькие девочки, похожие на Глускина. Сам Иосиф Наумович, закутанный в грязную пижаму, выглядел типичным евреем из захолустья. Темные волосы, узкие черные глаза, выразительный нос, нависший над выдвинутым вперед подбородком и это типичное выражение лица с опущенными вниз углами губ: к нему припечаталось брезгливо презрительное отношение к человечеству, как улыбка на лице человека, который смеется.

Через минуту мы были старыми друзьями. Узнав, что его и меня утвердил в кандидатской степени Большой Совет Университета, он закричал: «Какого черта вы так торопились сюда? Не могли дождаться выписки из решения? Что? Надо было ждать неделю? Подождали бы! Вы выиграли, приехав на неделю раньше? Ну как ваши дела?» Я рассказал, что приказа нет, но будет. Глускин согласился и заявил, что он со мной сейчас отправится в министерство и все оформит. Он задаст жару этому взяточнику Мусахунову и дураку Джолонову. Что? Они произвели на вас хорошее впечатление? Это они могут! Все равно – сволочи, взяточники, идиоты! Наш директор? Барахло, жулик, дурак! Зачем вы сюда приехали? Вам что, Скляр не говорил, что ехать не нужно!» Я ответил, что Скляр (окончивший Университет раньше, чем я, работавший во Фрунзе и приезжавший в командировку в Москву после нашего распределения) меня мало интересует. Мне нужна работа. Я намерен преподавать, закончить несколько статей и написать книгу по Древнему Риму. Я приехал не для войны, а для мирного труда. Глускин кричал: «Вот это хорошо! Будем писать! Вместе будем писать! Я не могу не писать! Но как у нас писать? В институте все бабники. За бабу и бутылку водки продадут мать родную! Вот увидите!» Я возразил, что мне на это плевать. За чью-то родную мать я бутылки водки не отдам, а что касается женщин, то посмотрим! Глускин согласился: «Правильно!»

В это время в комнату с улицы вошла женщина с ведром каменного угля в руках. На ней колыхалась пижама то ли шелковая, то ли казавшаяся такой от засаленности. Пижамные брюки были засунуты в огромные валенки. Лицо в угольной пыли, черные густые волосы в таком состоянии, что рядом с ней традиционная ведьма с картинки детских сказок показалась бы дамой с элегантной прической. Глускин сказал: «Моя жена! Аня, это знаменный Кац!» Аня кисло улыбнулась с выражением бесконечной тоски и равнодушия, и вышла. Глускин меня попросил: «Когда она войдет, скажите, что у нее хороший цвет лица! Подумайте, вбила себе в голову, будто у нее проказа!» Я выразил готовность восхититься, а про себя подумал: «Может быть, стоило бы показать ее врачу?» Впрочем, в тот раз мне не пришлось говорить Ане Глускиной комплиментов. Иосиф Наумович оделся, и мы пошли в министерство. По дороге он успел изругать всех сотрудников института, министерства, советских и партийных органов. Себя он считал обиженным. Его выгнали с преподавания в Республиканской партийной школе и объявили строгий выговор. За что? Сволочи они! Вот за что! Оказывается, Глускин просмотрел опечатку в своей опубликованной лекции. Там напечатали, вместо Столыпинская реакция, Сталинская реакция! Всего-навсего! И еще: он, Глускин, заявил, что сталинское выражение «русский революционный размах и американская деловитость» устарело: надо говорить о «советской деловитости». Глускина ехидно спросили, не считает ли он товарища Сталина космополитом!? Глускин этого не считал, тем не менее пострадал за невнимательность и новаторство. Вот он и пробивался к деканской должности с окладом 5040 рублей в месяц. Из первой получки он обещал дать 2000 на чай Мусахунову за назначение на должность. Я спросил, каким термином он определяет эту форму деловитости. Глускин сказал: «Не трептесь! Здесь все так!» По совести говоря, для меня было абсолютно ясно: все ли так, не все ли так, а со мной так не будет.

В министерстве Глускин заявил, что я его старинный друг, очень способный ученый, что это безобразие тянуть со мной волынку. Вскоре я убедился, что результаты деятельности Глускина совершенно не соответствуют фейерверку, сопровождающему эту деятельность. К нашему приходу приказ уже был готов и выписку мне дали. Теперь надлежало отправиться в институт и получить от директора его товарища