работу, более тяжелую, оказывать самые щедрые услуги без всяких жалоб. «Я сделаю, сделаю, теперь мой черед», — часто говорила она о делах, которые никто другой не хотел выполнять. А когда ее в чем-нибудь обвиняли или относились к ней с пренебрежением, она не обижалась.

В конце первого года послушничества ее направили в больницу Тревизо, потому что там была тяжелая обстановка, в том числе с моральной точки зрения, и было решено, что ее кроткая простота разрядит атмосферу. Это была больница со множеством проблем, в стадии постоянной и медленной реконструкции, с не соответствующими требованиям отделениями и с неподготовленным персоналом. Кроме того, это была арена профсоюзной и политической борьбы, злобных схваток между масонами, социалистами и клерикалами.

Когда в 1907 году — году поступления туда девятнадцатилетней Бертиллы — три сестры были уволены, скорее назло, чем по какой-либо веской причине, приходской еженедельник «La voce del popolo» («Глас народа») поместил такую примечательную заметку: «Их выгнали. Это были три ангела милосердия… которые с величайшей самоотверженностью ухаживали за больными… Их выгнали, как выгоняют воров, дав им восемь дней на поиски другой крыши и другого хозяина. Их выгнал мэреврей и советникимасоны, чтобы доставить удовольствие мошенникам-социалистам…»

Такова была царившая там атмосфера.

Там ожидала ее настоятельница, деятельная и энергичная, которая с первого взгляда составила о ней весьма нелестное мнение и послала ее в кухню на подсобные работы, безо всякой возможности контактов с врачами и больными. Там Мария Бертилла оставалась целый год, без перерыва, среди кухонных плит, кастрюль и водосточных труб.

С другой стороны, еще будучи послушницей, она записала такую молитву в своей тетрадочке для заметок: «Иисус мой, заклинаю Тебя твоими святыми ранами, вели мне скорее тысячу раз умереть, чем совершить хотя бы один поступок, который бы заметили!»

Поэтому она не противилась, когда ее посылали туда, где не было ни малейшей возможности вызвать восхищение или совершить поступки, заслуживающие внимания других. Конечно, ее сокровенным желанием был уход за больными, но ей велели сидеть на кухне и управляться с посудой. Она научилась мыть тарелки и молиться: «Господи, вымой мою душу и подготовь ее к завтрашнему причастию». Если бы она делала свою работу с жалобой на устах и в сердце, она была бы рабой, но с этой молитвой, со своего последнего места, она взирала на Господа, и этого ей было достаточно, чтобы почувствовать себя приглашенной на трапезу с Самим Богом.

Через год ее снова отозвали в Виченцу для религиозной практики, хотя настоятельница Тревизо пыталась поступить по-своему и прогнать ее, ибо «вбила себе в голову, что сестра Бертилла ни на что не способна». Потом ее снова отправили в больницу Тревизо: «Господи, она снова здесь!»— воскликнула настоятельница, увидев ее перед собой. Настоятельнице были нужны опытные медсестры, а ей снова прислали это полусоздание. Естественно, она снова направила ее на кухню. Но десять дней спустя в одном из самых трудных и требующих деликатного подхода отделений не оказалось старшей сестры. Сначала настоятельница прогнала как искушение саму мысль о том, чтобы поручить такую ответственность сестре Бертилле, но никого другого не было. Она даже помолилась, прося прощения у Бога за совершаемое неблагоразумие, но потом все же доверила ей отделение.

Так, в двадцать лет Бертилла начала свою миссию медсестры. Это было детское инфекционное отделение, почти все дети были больны дифтеритом, их подвергали трахеотомии и интубации, поэтому они нуждались в почти непрерывной помощи: малейшая рассеянность могла стоить жизни ребенку. Кроме того, отделение работало в постоянном и срочном режиме, вне расписания, без контактов с внешним миром, даже на время ежедневной службы.

Следует помнить, что это было время, когда детей часто «привозили из далеких селений, глубокой холодной ночью, на трясучих повозках, в тяжелейшем состоянии изза начавшейся септицемии, синюшных из-за прогрессирующей асфиксии, нуждающихся в скорой и квалифицированной помощи».

С одной стороны, общение с этими детьми, а с другой — участие в этих жутких страданиях невинных созданий, казалось, избавили Бертиллу от неловкости, от застенчивости, сделав ее «мягкой, спокойной, уравновешенной, проницательной» — так говорили врачи.

Следует перечитать свидетельства докторов, у которых она была ассистенткой. Вот одно из них: «В отделение поступили дети, больные дифтеритом, их вырвали из семьи, и они находились в таком возбуждении и отчаянии, что их трудно было успокоить; первые два-три дня они напоминали маленьких зверьков: дрались, кувыркались под кроватью, отказывались от пищи. И сестре Бертилле быстро удавалось стать мамой для всех. Через два — три часа ребенок, только что рыдавший в отчаянии, цеплялся за нее, как за материнскую юбку, и, успокоившись, следовал за ней повсюду. Отделение представляло собой трогательное зрелище: грозди детей, виснувших на ней. Отделение действительно образцовое».

Все это может показаться лишь трогательной картинкой, но потом врачи продолжали описывать то, что происходило с родителями, когда приходилось сообщать им о смерти ребенка. Только она, Бертилла, умела найти подходящие слова, чтобы помочь им победить отчаяние. Да и сами доктора (особенно новенькие, боявшиеся в первый раз делать трахеотомию) всегда видели ее рядом, без тени нервозности или усталости в самые критические и тревожные минуты.

Бывало даже, что, когда наступало время выписываться из больницы, дети плакали, расставаясь с ней, и врачи, улыбаясь, вспоминали случай с одной девочкой, которая заявила, что не хочет уходить, потому что «очень полюбила сестру».

«Сестра Бертилла всегда создавала впечатление, что над ней есть кто-то подталкивающий и ведущий ее, потому что она в своей миссии сострадания и милосердия возвышалась над другими, живущими по таким же законам и работающими с таким же напряжением, — она, которая, казалось, не имела никаких особых качеств, возвышающих ее над другими, — ни ума, ни культуры, действительно производила впечатление человека, ведомого ангелом… Даже с медицинской точки зрения кажется невозможным, чтобы человек, подобно сестре Бертилле, проводил одну, две, три, пятнадцать бессонных ночей, после чего появлялся бы таким, как всегда, небрежно относящимся к самому себе, не выказывающим ни тени усталости, ни болезни, если, повторяю, не предположить, что существовало нечто внутри или вне его, что возвышало его над всеми… Кроме того, она оказывала такое влияние на других и владела таким даром убеждения, что всего этого нельзя было встретить ни у кого другого…»

Заметим, что врач, описывающий ее таким образом, был вольнодумцем, масоном, который потом обратится в истинную веру, когда увидит, как она будет умирать, «исполненная радости».

Среди «заразных» Бертилла пробыла семь лет, потом она работала во всех других отделениях, повсюду оставив о себе — за пятнадцать лет своей больничной деятельности