и потом пришла вниз ко мне и сказала: «Ты знаешь, ничего больше не трогай у портрета, — он очень хорош. Это не для похвалы». Арнольд вчера тоже: «В конце концов это получился замечательный портрет. Ты его вделай в раму». — Спросила: «Можно такое показать кому-нибудь — скажем в гостиной повесить?» — «Безусловно…» — Арнольд занимался искусством — он много понимает в живописи, видит недостатки. И очень строг ко мне, всегда смотрит с улыбкой (как мне кажется) на мои вдохновения. Не знаю, но просто как часто у своих не бывает пророков. Мама тоже так, по-моему, смотрела. После Парижа очень поощряет работать. Заболел Сережа, лежит в моей комнатке. Это единственный уголок, где он может лежать. А так-то он спал в гостиной. У меня нет опять рабочего уголка. Сижу напритыке. Я сама его уложила туда, т. к. ему доктор велел строго лежать. У него тоже ангина. Наверное, еще наследие Пушинки. Жар. Лежит и читает тебя. Ах, как я полна тобой… Если бы знал ты… Почувствуй. И никогда не сердись… Ты никогда не встречал ни у кого в жизни того, что во мне. Это так светло и высоко! Ольга Александровна любила тебя. Я знаю. Я не касаюсь ее памяти, но думаю, что эта моя симфония высшей любви, влюбленности, сознание сего (это только у созревших), причем отнюдь не прозаическая трезвость при этом. И при всей этой напряженной влюбленности в тебя — высшая точка чистоты чувств, — думаю, эта симфония редкость. Понимаешь: О. А. была влюблена в тебя девочкой-подростком — тогда не могло еще быть такой зрелой оценки… Был сильный захват чувств, было, думаю, жадное (с тобой только так и могло) упоение любовью, потом, когда пришла глубокая, зрелая любовь — прошла юная влюбленность. У меня же как-то странно: и 17-летняя девочка и зрелая женщина, и… аскет… Да, весталка. Но с каким отвержением всего… весталка. Какое горение души… Ни для какой Весты611 так не служили девы, как служит тебе моя душа. Все мое огромное чувство должно пропеть тебя… О, Ванечка мой, не сердись никогда… как ценно все то, чем живем. «От Череповца до Белозерска… бывало едешь-едешь…»612 Мне кажется, что все во мне: и Париж, и Череповец, и Белозерск, и Мценск… как он мне снился. Я почему-то уверена, что буду там. Поедем, Ваня! Весь мир нас не любит, наше. Не правительство наше, а все наше. И чем мы лучше, тем больше нас не любят. Как хочу туда. Безудержно. Ваня, я так туда хочу! О, если бы! Поехал бы ты? Неужели нет? Юля смотрит и чувствует совсем как я. Ты ее ценишь. На меня ты сердишься, когда я так, а вот она тоже так думает. Там слишком много дорогого, чтобы ото всего отказаться, только из-за головки. Она не вечна, а «остальное», главное-то, ведь _в_е_ч_н_о. Я хочу служить только нашему. Хочу туда ехать. Мне так хочется стать независимой от всех условностей жизни. Надо деньги для поездки. Я думаю, как бы мне с пользой заняться живописью. Прикладным? Зарабатывать, чтобы не быть связанной в поездках. Так неудержимо, неуемно хочу туда! Если бы автомобиль. И так из страны в страну… ты бы поехал со мной? Но сперва работать, работать!

«Богомолье» (хотя бы пробно), — письма наши переписать. Но главное начать свое. Я думаю, что обложка для «Куликова поля» должна быть отдана «Богомолью», а для «Куликова поля» — иное. Для «Неупиваемой» у меня созрела тоже «рубашечка». Дивно должно быть. Все же внешний вид много дает читателю. Тебе понравится — знаю. Жаль, что так мал формат.

Ванечка, голубочек мой, как полно тобой мое сердце… Как голублю тебя. Ласкаю… Ванечка, будь всегда светел, радостен, будь уверен в Ольгуне. Ванечка, солнышко мое, светик мой… так радостно-грустно мне при мысли о тебе. Поцелуй Юлю от меня… Привет Меркуловым… Зеелеру. Этих чувствую как друзей твоих, верных. Хочу им сделать радость, дабы отразилась она и на тебе через них. Меркулов сам — чистый-честный, положительный. Он тебе — стена для твоего чудесного, тонкого мира в шумах и брызгах повседневщины. Я очень ценю его для тебя. Держись за них. Зеелер — верный, четкий. Ему кланяюсь. Очень чутко люблю Н. А. Расловлеву — голубиная душа. Ах, ресничка упала (* Это ресничка прикреплена лаком для ногтей. Светлая ресничка, не черная.) — возьми ее. Я плачу. От тонкой-тонкой тоски-радости по тебе. Милый мой Ванёк, радость моя, свет жизни моей. Ландыш ты мой, звенящий тонко. Колокольчик ласковый, наших полей. Голубой лучик вечернего часа… люблю этот свет… Ванечка, я так высоко тебя люблю. Если бы я была в постриге и так бы вот чувствовала, как сейчас, то и то бы душа моя чуткая не нашла бы и тени греха. Это — высшая песня сердца, самая чудесная симфония того, что создал Господь. Обнимаю тебя очень ласково, и радостно, и грустно-нежно. Твоя Оля

Благослови меня на труд. Я серьезно начинаю. Благослови. Так и пришли мне Благословение. Оля

[Приписка на конверте: ] 8 ч. вечера — уже прочла, «Солдаты» и «Иностранца». Непередаваемо взволновали «Солдаты». Во многом узнаю тебя. Предельно ярко. Мучаюсь, грызет червь, как после «Это было». Преодолею. Все вижу.

4. VIII Писем нет неделю — волнуюсь…

139

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

5 авг. — на 6-ое — 46–12 ч. 30 ночи

Оле (Ольге Александровне Бредиус-Субботиной, к подаренному ей мною рассказу-сказу моему «Куликово поле», со всеми авторскими правами на рассказ этот).

Ив. Шмелев

6 авг. 1946

Париж

Вот, Олёночек, — _т_в_о_е_ — «Признание», довесок к отданному тебе «Куликову полю».

Признание

Голубка чистая… моя родная Оля,

В предчувствии тебя, творил я тот рассказ…

Нет, не рассказ то был, а некий странный Сказ,

Мой робкий Сказ, — про… что? Про «Куликово поле».

Творил его в ночи, — и плакал, одинокий,

Утратив _в_с_е_ мое — Россию и семью.

Творил, томясь, в чужой ночи глубокой,

Но кто-то — _н_е_з_е_м_н_о_й — провидел боль мою.

Она — ты помнишь, да? — отражена и в «Поле», —

В душе смиренного… и в той душе — _д_р_у_г_о_й,

Горящей, трепетной, сердечно-светлой Оли…

Прозрение мое я утвердил тобой.

Я помню эту ночь и страх-благоговенье:

О Преподобном я, земной, дерзал сказать…

Творил — и чувствовал, как будто, дуновенье..? —

Не Он ли