Узнал я о Ливисе вскоре после, как приняли меня в ИМЛИ. На него постоянно ссылались в английской прессе, его полемика со Сноу стала событием. «Значительная фигура в английском литературоведении» – с таким названием написал я о нем для «Вопросов литературы». Меня вызвал Большой Иван, и с мрачным видом спросил: «Что же это вы пропагандируете консерватора?». А я ещё мало знал о Ливисе и понятия не имел о том, какой он консерватор, но люди знающие доложили по начальству.

«Великая традиция» – идея основной книги Ливиса стала для меня лозунгом. Ливис перечислил несколько имен, утверждая: это – литература, прочие пусть подождут. Строгая сегрегация способностей! Как у Алексеевых, где весь мир был театр и, казалось, соседи по квартире могли числиться актерами, но – нет: вход воспрещен. Идеей отбора и привлек меня Ливис. «Он является… Нет, этого я не скажу. Он думает, что является романистом», – так судил Ливис. Формулу я, зачеркнув конкретное имя, повторял, как стихи. У нас формула Ливиса была применима к любому второму. Володя Гусев говорил о плохописи, Толя Ланщиков посетил признанного писателя и на дверях его дома обнаружил табличку «Писатель такой-то», словно хозяин дома, выходя и входя, всякий раз самому себе напоминал, что является писателем, как если бы Чехов повесил оповещение писатель вместо «Доктор Чехов», хотя медициной уже не занимался.

Утром того же дня, когда я позвонил Квини Ливис, у меня был телефонный разговор с А. А. Ричардсом, праотцом помешательства на значениях. Успел ему сказать, что писал про него для нашей Литэнциклопедии, но разочаровался в нем, на что Ричардс не обиделся: «Всегда так бывает». Ливис, испытав влияние Ричардса, устранил союз «о»: произведение не говорит о чем-то, оно говорит собой, тем, что оно есть.

Всю жизнь Ливис вел борьбу, вызывал сопротивление, настаивая, что его не понимают и не ценят. А не понимали, что собственно он хочет сказать. «Ливис обрел дурную славу, создавая невероятную трудность при попытке понять его исходные положения и критерии», – так писал Рене Уэллек, способный понять и прояснить даже Бенедетто Кроче, который на то и не рассчитывал[277]. На склоне лет и на вершине авторитета Ливис оскандалился на потеху рецензентов. Кем и где сказано, что Дефо «не претендовал на искусство романиста и не оказал никакого влияния»? Ливисом в книге «Великая традиция». Кто третировал Диккенса как «развлекателя»? Ливис. И сам же вдруг взял и опубликовал книгу «Диккенс-романист», доказывая обратное тому, что утверждал: развлекатель, оказывается, серьезный писатель. Доктринерское насилие над материалом восстановило меня против автора «Великой традиции», но я не отрекался от идеи отбора, а также продолжал пользоваться понятием об организованной культуре.

В таком настроении приглашенный на ленч Квини Ливис шёл я на поклон к умирающему Ливису. «Вас, может, и кормить не стоит?» – в ответ на мои сомнения улыбнулась Квини Ливис. «Мой муж говорит мне, – сказала она чуть позже, – зачем ты показываешь меня незнакомым людям?» Сказано это было в объяснение, почему нельзя мне подняться наверх и поклониться её умирающему супругу.

Когда пришла весть о кончине Ливиса, Армен Оганесян, главный редактор Международного Московского радиовещания, вызвал меня на радио, и, не кривя душой, я говорил об организованной культуре. Пусть вовсе забудут о Ливисе, но это им был выявлен в литературном мире сговор родственных душ. После передачи послал телеграмму в Кембридж.

Годы спустя, уже в Америке, в колледже увидел среди книг на выброс «Великую традицию». Вдруг раздается голос: «Кому это нужно?» Преподавательница, молоденькая. «А я был в его доме, когда он умирал», – говорю. И поймал на себе взгляд, в котором читалось: «Не пора ли и тебе присоединиться к Ливису?». Преподавательница тем не менее сделала попытку утилизовать меня, преподнесла мне свою книжку об индийской мифологии и попросила написать рецензию. Но это же не моя специальность! Занимался теорией: Ливис, Ричардс, Т. С. Э… На меня посмотрело другое время: молоденькая преподавательница не понимала, почему нельзя написать о том, что мне думалось о предмете, которым я не владею.

«Зачем сюда ходить, когда его уже нет?» – таким вопросом ответил мне вахтер в лондонском издательстве, где работал Элиот. Попросил я показать кабинет Т. С. Э. Недовольный тем, что его отвлекают от изучения программы скачек, вахтер буркнул: «Там теперь котельная».

Недоумение молоденькой преподавательницы, нежелание сурового вахтера показать мне хотя бы дверь в тот редакторский кабинет, отказ обновленного «Вестника МГУ» поместить мой материал толкнули меня вспять – прежние противники стали казаться союзниками. Влекут тебя волны твоего времени – интерпретация, дискриминация, ревалюация – наши взаимные терзания уносит в океан…

«Посылка» (Envoi)

На берегу

«В конце посылки… Коснуться этого вопроса».

Эдмон Ростан «Сирано де Бержерак». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

Воплощая мечту Горбачевых, мы с женой живем в маленьком домике на морском берегу. Домик нам не принадлежит – снимаем, платим половину наших пенсий, но поселиться в таком месте и помещении надоумила меня мечта реформаторов. О мечте узнал я случайно, но было это одним из тех знаний, что открывают секрет неслучайных событий, а имена участников и причины произошедшего узнаются не сразу.

Знал мой Дед Вася, кто готовил покушение на Ленина, однако имя заговорщика нигде не упоминается. Дед Борис знал летчика, который был первым русским дипломированным, профессиональным пилотом – имени его нет ни в историях, ни в музеях отечественной авиации. Моя мать узнала от кинооператора, Лауреата Сталинской премии, в чем состоит творческая борьба советских времен, и ставшее ей известным не совпадает с тем, что справа и слева, у нас и на Западе, написано и пишется о борьбе талантов с тиранией. Мой отец знал, почему перестал печататься перевод романа «Улисс», и причина эта до сих пор не названа, хотя перевод «книги века» был в конце концов у нас издан. Из радиорепортажа я услышал первые слова, произнесенные на Луне, а потом, с незначительной поправкой, из первоисточника получил подтверждение мной услышанному, однако сама собой вырвавшаяся у американского космонавта фраза остается незаприходованной. Велика ли разница? Слова произнесенные и повторяемые были заготовлены на Земле, а первыми на Луне из уст человека прозвучали слова «Похоже на сырость». Точно так же, из надежных уст я узнал, для чего Горбачев, по желанию супруги, затеял перестройку, и это расходится со всем о перестройке известном. А едва выйду я из маленького домика