Гоголь, как сам же Сергей говорит, перестали творить, когда того и другого гения покидала способность выражать себя вроде бы просто и на смену видимой невольности пришло заметнонапряженное «размышление». Составляя список своего допрофессионального, любимого чтения, Сергей, поставил всего Диккенса. Надо думать, он прочитал за томом том, скользя, прежде чем задумался над тем, почему диккенсовский текст заставляет себя читать. Это Джойс, согласно его собственному признанию, уповал прямо на интерпретаторов, а Диккенс писал, чтобы читали. Скользит читатель, пока чтение увлекает его. Скользит и вдруг поражается, увидев очами души, прямо перед собой, как в жизни, фигуру Пиквика или Плюшкина, а не столь выразительное читатель имеет право и не замечать. Будет как-нибудь перечитывать, возможно, и обратит внимание на эдакое, выисканное автором и втиснутое в текст с особым значением, которое чтобы понять, надо «расковырять» (выражение Бочарова). Исследователь читает медленно, пристально, в известном смысле разрушительно. Знаток живописи рассматривает картину, интересуясь, среди прочего, что таится под живописным покровом, как загрунтован холст. «Живое описание» в гоголевской прозе перемежается неживым, есть и такое, что надо и выжимать, и выискивать. Давно уже пишется литература заведомо для истолкователей, пишется позакавыристей, чтобы было что расковыривать.

Пруст не Джойс, он завещал уничтожить им написанное, очевидно, не ожидая, что его будут читать и тем более толковать, расковыривая, но у него такого, чтобы расковыривать, полно, однако Сергей в своей статье не отличал живое от мертворожденного, я и поставил свои вопросы против соответствующих истолкований Сергея, а он ответил, что не его это вопросы. При профессионально-служебном обращении к тексту у всех нас, в силу обстоятельств, была нагрузка дополнительная, измерялась она требованиями прочитать, что можно и даже нужно прочитать, но писать о чем нельзя. Всё же такие проблемы, как социалистический реализм, которые по условиям времени было нельзя решать, мы, согласно производственному плану, оказывались вынуждены решать. Если в свое время Розанов неприкасаемые проблемы «сбрасывал со стола», то и мы сбрасывали, но решать тоже приходилось. Сергею это удавалось лучше других, у него мозги были голубые.

Индийский попутчик

«Любая художественная форма есть, с нашей точки зрения, не что иное, как отвердевшее, опредметившееся художественное содержание».

Г. Д. Гачев и В. В. Кожинов в «Теории литературы».

Побывать в Индии мне выпало дважды. В 1967 г. послали меня от Союза Обществ Дружбы выступать на соединенном праздновании Ганди и Толстого. К сожалению, не удалось увидеть мангустов, их смыло разливом Ганга. Но дом Киплинга нашел и посетил мемориал Мадам Блаватской, увидел её статую в натуральную величину: замоскворецкая Мать Манефа из Островского «И пришла шабала…» В печати мой «индийский» очерк оказался сокращен, всё же не настолько, чтобы поклонники Блаватской не смогли в нём усмотреть «оскорбление памяти Елены Петровны». Вздохнул с облегчением уже в постсоветские времена, прочитав, что теперь в том же упрекают Сашу Сенкевича, индолога, выпустившего в серии ЖЗЛ биографию Блаватской. Сенкевич написал в традиции, что установилась со времен Всеволода Соловьева и его «Жрицы Изиды»: портрет даровитой натуры – «умный человек не может не быть плутом».

Во второй раз, в 80-х, послали нас от Союза писателей с Гачевым. Возвращаясь, я вспоминал рассказ Евгении Казимировны Ливановой: некогда Николай Черкасов оказался в Индии вместе с Михаилом Пудовкиным и говорил, что самым ярким впечатлением от Индии для него стал… Пудовкин. Таким впечатлением, в меру моего опыта, явился Гачев. Рядом с ним, в ИМЛИ, прошла жизнь, и хотя он для меня был «Генкой», близкого общения, как с Кожиновым, у нас не было. Сблизились в Индии, где Генка только мешал. Мешал энергией интереса, во всё впиваясь и всматриваясь, дабы постичь формы индийского национального сознания. Один раз это стоило нам денег и без того ограниченных. В Бомбее подходит к нам индус и сладким голосом спрашивает, не хотим ли мы посмотреть церемонию погребения. Готовность, с какой Генка устремился за нашим добровольным вожатым, была сравнима разве что с порывом гончих в погоне за лисой, что доводилось мне видеть: лавина неудержимая.

Похороны в Индии начинаются сожжением покойника на ритуальном костре. Мы оказались в капище, где это проделывается. Взвивались высоченные языки пламени – пылали костры. Ну, взглянули и пошли дальше. Не-ет! Вожатый нас не отпускал, и Генка не хотел уходить. Вожатый вел нас от костра к костру, давая пояснения. В жарком пламени не было видно ничего, кроме горящих поленьев. Ходили с час. Вдруг Генка крикнул: «Вот же! Вот!» Он увидел, чего я не видел. А вожатый требовал оплатить свою бескорыстную услугу. Средств нам было выдано в обрез, но Генка не жалел, расплачиваясь. Так и не знаю, было ли там нечто, отданное сакральному огню, или это Генка увидел. Игра воображения или же видение?

Усмотреть во всех явлениях Gestalt, topos, ядро, суть, соединить линии в единый «рисунок на ковре» (как говорил Генри Джеймс), выявить устойчивое постоянство, уловить повторяемость образца – это стремление владело моими старшими друзьями, авторами «Теории литературы», прежде всего – Гачевым. Наше поколение страдало от недоученности. Конечно, не могли мы сравниться с такими, как Самарин, но Роман всего побаивался. Гачев же, очертя голову, бросился выяснять. В «Отделении» (так называли ОЛЯ АН СССР) о диссертации Гачева сказали: «Нам стала понятна природа литературы». «По-моему, – говорю Инне Тертерян, когда мы, референты, сидели от и до, на табеле, – Генка гениален». Инна: «Это потому, что ты Гегеля не читал». Пусть я тогда ещё не читал Гегеля, зато прочел, что Генка у Гегеля вычитал.

Поколение наших детей получило возможность свободно учиться. История, философия, иностранные языки – только познавай. Попалась мне книжка Насти – генкиной дочери. Всё, что я мог сказать: «Ого-го!» Не нашей нахватанности чета, а уже начало изучения, к чему мы не могли прикоснуться. Позвонил Гачеву его поздравить. Генка говорит: «Ты ей это скажи». Последние слова, какие от него услышал. Когда мы с ним летели из Индии домой, он просил: «Говори погромче – я глуховат». В Переделкино Генка шагал по шпалам и не слышал приближающегося поезда… А Насте сказать – сказал.

Памяти супругов Ливис

«Сразу же после кончины Ливиса его вдова получила множество выражений сочувствия – из Москвы, из Саудовской Аравии, из Индии и Америки».

Из биографии Ф. Р Ливиса.

«Мой муж умирает, но если вы не прочь поговорить со мной, приходите», – услышал я по телефону голос Квини Ливис. Она, говорили, влиятельнее самого Ливиса, а Ливис… О нем говорили: