поймет: так было до него, так будет при нем, так должно быть всегда. Тот же петух или там курица будет рядом с человеком и весной, и летом, и осенью, останется с ним и зимою. Иное дело, перелетные птицы. Какое-то странное, чуть щемящее и неизменно новое чувство испытывала к ним Феня. Воробей, сорока, галка, ворона, синица — те, что зимовали с людьми, были не то чтобы безразличны ей, но они, вроде'кур, были как бы домашними, прирученными, своими, привычными и потому не возбуждали так, не тревожили ни души, ни воображения. А вот скворец, соловей, чибис, цапля, дикая утка, журавль где-то пропадают с осени до весны, надолго покидают места, где вылупились из теплого яйца сами, вывели своих детенышей, — каково им расставаться с родным болотом, с вершиной дерева, где чернело сиротски, насквозь продутое, остуженное недобрыми осенними ветрами гнездо! Куда и зачем они улетают? Разве боятся лютого холода в родимых краях? Но неужели крохотуля воробей выносливее коршуна или дудака?.. Зато своими прилетами и отлетами тот же коршун, скворец, жаворонок, дрофа ли как бы повторяли и усиливали новизну вечно сменяющихся времен года, сообщая им особую прелесть, неизъяснимую для человеческого сердца окраску: тревожно-сладостную в одном случае; смутно-горьковатую, сеющую легкую, как паутинка бабьего лета, грусть, — в другом.

Часто думает об этом Феня, когда осенним, поскучневшим и ропчущим под холодными ветрами лесом идет по узкой тропе и когда откуда-то с немыслимых высот падают и сладкой занозой вонзаются в ее душу клики улетающих в неведомые края гусей и журавлей. Вот и нынче она остановилась, запрокинула голову В надежде отыскать прижмуренными глазами живые, стремительно убегающие куда-то клинья, ожерелья и длинные цепочки птичьих станиц. Бледнея, она страстно шептала:

— Милые вы мои, куда же?.. Зачем?

В таком-то томительно-щемящем настроении, выйдя из лесу, и оказалась она напротив Тишкиного дома, и лишь теперь по крикам, песням, вырывавшимся из всех открытых настежь окон и дверей избы, вспомнила, что у Непряхиных свадьба, что Тишка и Антонина выдавали замуж четвертую свою дочь, ту, что все в Завидове называли не иначе, как Верка-Недоносок, Кто-то выскочил на улицу — Феня не успела разглядеть, кто именно, — подхватил ее на руки и, хохоча, влетел с нею прямо к свадебному столу, являющему собою вид полного, но не законченного еще погрома: большая часть тарелок с закусками была опрокинута и сброшена под ноги. Выскочивший навстречу Фене хозяин, раскачиваясь, повел ее в. передний угол, под образа, где полагалось сидеть почетным гостям. Не церемонясь, турнул оттуда Саньку Шпича, по привычке занявшего было красное место, будто смахнул его одной своей рукой, ею же налил Фене полный стакан, попросил, влажно сияя пьяно-радостными глазами:

— Выпей, Фенюха, бригадирша наша дорогая!.. Поздравь молодых!

— Выпью, Тиша, как же можно, — сказала она и, поклонившись смутившимся малость молодым, выпила стакан до дна.

— Вот эт по-нашему! — взревел Тишка.

— Молодец, Фенюха! Не побрезговала нами! Пришла! Молодец! — прокричала и Антонина и сейчас же выпрыгнула на середину избы, двинула плечом замешкавшегося тут Апреля, подмигнула ему, схватила за руку и, охально осклабясь, визгливо затараторила:

Как дед бабку

Завернул в тряпку

И залил святой водой,

Чтобы стала молодой!

Апрель, потихоньку матюгаясь, вырывался из рук хозяйки, но на смену этой паре уже выходила Мария Соловьева, таща за собой по-медвежьи упиравшегося Колымагу. Мария, похоже, давно ожидала этой минуты и теперь, притопывая перед лесником, горланила во всю свою бабью мочь:

У нашего дяденьки

Две курочки рябеньки.

Одну держит на зарез,

На другую…

— Ого-го-го! — ревут мужики.

— И-и-и-их! — визжит Антонина, вновь выбегая на круг. — Дай ему жару, Машка!.. Крути, окаянного… лесного лешего! И-и-и-их! — И пошла, пошла по избе, пол ходуном заходил под ее ногами.

Антонина, пытаясь вовлечь и полухмельную Феню в набиравшее силу свадебное веселье, таща ее за руку и приплясывая, приговаривала:

Ходи изба, ходи печь —

Хозяину негде лечь!

Феня, краснея, пыталась направить его, это веселье, в более пристойное русло, а потому и запела:

Под лодкой вода,

И в лодке вода.

Девки юбки намочили —

Перевозчику беда!

Кое-как отделавшись от наседавших на нее и не в меру разохальничавшихся баб, она быстро вернулась на свое место и лишь теперь спокойно огляделась, узнала хорошенько, кто же был на этой свадьбе. Наскочив глазами на ожидавшего этого ее взгляда Авдея, она быстро вильнула ими в сторону, увидала незнакомого плечистого человека в темно-синем свитере, видать, тоже давно наблюдавшего за нею и теперь улыбнувшегося ей. Обрадовалась, хотя и не призналась бы самой себе, что обрадовалась, не обнаружив за свадебным столом Наденки Скворцовой и ее матери, а более всего тому, что Авдей смотрел — она это чувствовала — только на нее одну и, то и дело склоняясь к сидевшему рядом с ним уж немолодому, но красивому мужчине, рассказывал ему о ней: боковым зрением видела, как мужчина в ответ утвердительно качал головой и тоже смотрел на нее. Когда Феня поднялась, собираясь уходить, она уже знала, что вслед за нею подымутся и они, Авдей и тот другой, в синем шерстяном свитере, плечистый и загорелый. Во дворе Авдей, робея, путаясь в словах, познакомил их:

— Это мой фронтовой товарищ… Чигирь… Чигарев Лешка… Алексей Романович. Помнишь, Феня, я тебе писал про старшего сержанта, с которым мы из немецких лагерей пытались бежать?.. Так вот он!.. Жив, здоров!.. Познакомьтесь, пожалуйста!..

— Какими судьбами к нам? — спросила Феня, не торопясь отнять у Чигарева свою руку, которую тот все еще держал в своей руке и словно бы не знал, что с нею делать, куда деть.

— По мелиорации я… Из области к вам, в Краснокалиновский район, командирован. Я ведь ваш земляк… Узнал в Краснокалиновске про него вот, про дружка своего боевого, ну и подался к вам…

— Надолго? — спросила Феня.

— Дня на два. Вот переночую, погляжу…

— Где ж ночевать-то собрались?

— Да вот… — Чигирев взглянул на Авдея.

— У меня, где ж еще! — быстро сказал Авдей, обидевшись на то, что был задан этот праздный вопрос.

Но Феня не смирилась, спросила резко:

— Где это у тебя? У Штопалихи?

— Зачем же… У меня, чай, свой дом есть…

— Нету у тебя никакого дома! — Угрюмовская, хорошо знакомая Авдею непреклонность и жестокость послышались в ее голосе. А Феня продолжала: