По его указанию, Грегор – специально подобранной ярко-красной булавкой, которая сразу бросалась в глаза на зеленой ткани костюма – аккуратно заколол на нем шейный платок. Олькерту нравилось выделяться, даже если в этом не было необходимости. Куда бы он ни направился, прохожие так и оборачивались ему вслед. Здесь, в Гамбурге, его знали все. И не только потому, что он, со своей золотой гривой, модными длинными бакенбардами и козлиной бородкой, выглядел как-то по-особенному. Все знали, что именно он сыграл ключевую роль в промышленном процветании Гамбурга. Самим своим обликом город был обязан почти исключительно Людвигу Олькерту. И он еще не собирался отойти от дел. О, нет. У него были на этот город большие планы. С тех пор, как он открыл первое конторское здание в Гамбурге, он больше, чем когда-либо, чувствовал себя отцом-основателем новой метрополии. Это было его главное предприятие с тех пор, как он оставил торговлю гуано, то есть чрезвычайно выгодным и пользующимся большим спросом в сельском хозяйстве пометом птиц. Контора Олькерта стала самым новаторским сооружением во всей империи. Электрическое освещение, паровой обогрев, особые лифты, именуемые «патерностер», – и все это прямо у входа в строившийся тогда район Шпайхерштадт, в самом сердце Гамбурга, между Эльбой и деловым центром города. Он потому и вошел в такие расходы, – а проект стоил ему более миллиона марок, – чтобы здание возвышалось именно здесь. Чтобы все понимали, кто в этом городе правит торговлей. Таким образом он выгодно и, главное, безопасно вложил большую часть своего капитала, обеспечив на долгие годы и себя, и своих потомков.

Хотя он притворялся, что взгляды прохожих ничего для него не значат, на самом деле он скрупулезно отмечал каждый из них. Они служили ему ежедневным напоминанием о том, сколь многого он достиг. Он владел банком, газетой, верфью; ему пожаловали дворянство; у него был роскошный дворец, – и вот уже несколько лет большую часть времени и все свое хитроумие он посвящал управлению опиумной торговлей в крупнейшем порту империи. И хотя о последней знали очень немногие, даже самые богатые из богатых и самые важные из важных признавали его за своего. Его, Людвига, сына садовника из Зюдерпарка, семья которого жила когда-то в доме с соломенной крышей и едва сводила концы с концами на 600 талеров в год.

В дверь постучали, новая служанка принесла чай. Она слегка дрожала, отчего посуда на подносе позвякивала, и не смела поднять на него глаз. Все они так в первое время. Если бы девчонка знала, что он сделал с ее предшественницей, задрожала бы еще сильнее. Но это был его маленький секрет. Он позаботился о том, чтобы ничего не вышло наружу. Так что новенькую, по всей видимости, напугали рассказы слуг. Весь день, должно быть, судачили о нем на кухне. Вот и хорошо, от запуганных слуг больше пользы.

Служанка поставила поднос на столик в стиле бидермейер и, сделав реверанс, вышла из комнаты. Эта тоже весьма недурна, подумал он, невинное лицо в форме сердечка, округлые бедра. Он успел рассмотреть ее в отражении, пока она не закрыла за собой дверь. Жаль – после того, что случилось с предыдущей, придется быть осторожным.

Олькерт решительно снял цилиндр и расстегнул сюртук. На самом деле он собирался прогуляться по Юнгфернштигу, раз уж одет как на выход – выпить кофе, почитать газету конкурентов. Свою собственную, «Гамбургское обозрение», он успел изучить после обеда и уже телеграфировал свои замечания в берлинскую редакцию. Но вот принесли чай, и он решил, что хорошо бы сперва сделать пару глоточков.

По его кивку Грегор принялся споласкивать кружку горячей водой, но нечаянно задел локтем сахарницу. Она упала и разбилась, содержимое рассыпалось снежными хлопьями.

– О, я… Прошу прощения! – пробормотал слуга.

Олькерт замер, его рот сжался в тонкую линию.

– Оставь меня, – тихо сказал он. – Позже уберешь.

– Будет сделано. – Грегор кивнул, все еще красный от стыда, и поспешно вышел из комнаты.

Олькерт проводил его взглядом, а затем медленно опустил глаза. На мгновение он увидел перед собой другую сахарницу – ту, что катилась по полу в родительском доме, пока ее содержимое обсыпало ковер, как снег. Рядом с ней, корчась от рвотных позывов, лежала молодая женщина в платье с кринолином. Ее глаза налились кровью, а пальцы в агонии цеплялись за его лодыжки, раздирая одежду и кожу, меж тем как он, не в силах пошевелиться, просто стоял и смотрел, пока она не испустила последний вздох.

Ему минуло тогда девять лет. Это был несчастный случай, шутка. Нелепая мысль, которая пришла ему в голову однажды ночью – когда он, как это часто бывало, лежал без сна, в надежде придумать хоть какой-нибудь способ защиты от чудовища, которое поселилось у них в доме после смерти матери. Когда отец только представил им ее, оба ребенка сперва испытали облегчение. Красивая и добрая женщина, которая вдруг заняла место матери за обеденным столом, будто вышла прямо из сказки. Мир перевернулся, но она все исправит, благодаря ее чарам отец вновь будет улыбаться.

Но Эрика ненавидела свою новую жизнь. И вымещала ненависть на детях. Ее первый муж сразу после свадьбы сбежал за границу, прихватив с собой приданое, и давление общества принудило Эрику принять предложение единственного мужчины, который, несмотря ни на что, готов был на ней жениться.

Прошло не так много времени, прежде чем она показала свое истинное лицо. Но только детям – пред отцом она продолжала притворяться доброй и, что бы ни происходило, во всем винила их с сестрой. Тогда отец, вздыхая, отводил Людвига и Иду в сторонку и просил их хоть немного облегчить жизнь своей новой матери.

Они старались. Они очень старались. Но какими бы милыми и послушными они ни были, все становилось только хуже. Эрика часто говорила, что зло отравляет невоспитанных детей изнутри, а если так, то и лекарство от него нужно принимать внутрь. У нее была своя, особая метода борьбы со злом: она брала кусочек сахара и, сопровождаемая испуганными взглядами детей, капала на него какую-то белую жидкость из флакона, который держала у себя в ларце. Людвиг и Ида должны были проглотить по порции такого «лекарства». Результатом были такие сильные желудочные спазмы, тошнота и диарея, что однажды он целую неделю не мог ходить в школу. Одно воспоминание о том чудовищном бульканье в животе – будто что-то пожирало его