реализации ценностей в процессе истории, а уверенность «в их реализации в будущем – есть предмет веры, преимущественно религиозной»[124]. Философия же ориентирована на объективирование знания, а мистика, находясь вне философии, отделяет слова от понятий, лишает их смысла. Гессен вновь обращается к образу океана иррационального, омывающего остров рационально оформленного знания. Он приводит пример из «Детства» Толстого: мир мистики открывается Николеньке, когда он слушает бессмысленные слова юродивого Гриши. Бессмысленные слова, по мнению Гессена, «сильнее и ярче выражают переживание и способны передать его другим»[125], чем логически или эстетически оформленное обоснование, к которому стремится философия, соприкасаясь с переживанием. Гессен указывает на попытку романтизма найти пятую сферу, «особое место» жизни «в ряду творческих культурных ценностей», т. е. найти формальное основание для ценности жизни. Романтики искали такую возможность исходя из индивидуального бытия, «гармонично и всесторонне развитая личность поэта и мудреца… должна была быть “местом” этой новой ценности»[126], но, таким образом, субъективному, индивидуальному отводится максимум возможного значения, субъективное объективируется, интимнейшие переживания подводятся к общим формальным основаниям, становясь общими. Гессен предвосхищает здесь пути развития феноменологии к трансцендентализму, стремящейся, с одной стороны, укрепить индивидуальное, полнее охватить действительность, а, с другой, выявляя индивидуальное, объективируя и натурализируя его, тем самым отдалить индивида от его уникальности.

Гессен резюмирует, что по существу романтизм стремился «найти форму бесформенного, т. е. жизни», и с помощью разума прийти к «последнему синтезу мистического переживания», но такая попытка «необходимо должна была привести к “хаотическому рационализированию непосредственного переживания” и “произвольному смешению форм”», так и не достигнув синтеза жизни и разума и еще менее соединив в мистическом переживании саму жизнь. Он указывает на идеал романтиков – многогранную личность Гете, «который, не мудрствуя лукаво, действительно владел тем последним “синтезом“ жизни, к которому они хотели прийти с помощью разума»[127]. В то же время романтизм был необходим как направление мысли, а его философский смысл заключался именно в демонстрации невозможности философии жизни, т. е. ее рационализации.

Критика Гессеном романтизма направлена не в последнюю очередь на позицию Степуна, которую отличают именно смешение форм и хаотичность рационализирования переживания, за что его и будут впоследствии не раз критиковать. Итак, попытка создать пятый том философии жизни оказалась безуспешной, но это, по мнению Гессена, не исключает его возможности через дальнейший поиск формальных оснований и предпосылок обработки иррационального. Смешение же существующих форм, на которое указывает Гессен, усилится и приобретет методологическую установку коллажа в постмодернизме, в котором системное единство, присущее философии, потеряет для нее свою значимость. В эстетике первичным условием эстетического восприятия станет не чувство, не созерцание предмета, а его предварительное понимание, толкование. Искусство настолько отдалится от жизни, что комментатор, в особенности, если это грамотный искусствовед, может, созерцая произведение, создать любой образ, и тем самым его пересоздать, или же стать его соавтором. Прекрасное уже не является необходимой формальной основой эстетического восприятия, условием создания художественного произведения становятся логические конструкции, и поэтому оно и не воспринимается как произведение искусства без предварительного знания и объяснения этих конструкций. Гессен улавливает наступающую «неразбериху» в использовании строго разделяемых им формальных оснований различных сфер культурных ценностей, он остается верен «полицейской» роли философии. Одновременно он не признает и установку на полную рационализацию жизни и остается верен своей изначальной позиции о невозможности рационального решения эмпирических проблем. Решение находится в абсолютной данности субъективности личности, в ее иррациональной способности, посредством которой достигается как чаемое единство всех сфер с действительностью, так и реализация ценностей. Философия же только начинается с абсолютно иррационально данного факта реализованной ценности, с поиска форм его логического обоснования. Признавая пределом философии рациональность и одновременное наличие иррационального, Гессен проводит классификацию наук, которую из-за качественного различия их оснований он называет плюралистической: «Следует различать между тремя группами наук: науками отвлеченными (естествознание, математика, философия, история, филология), науками прикладными (техника, педагогика, политика) и науками гетерономными (право, богословие). Последние в своей достоверности и значимости зависят также от нелогических моментов (нравственного долженствования, религиозной веры), тогда как вторые, в своей достоверности и значимости завися исключительно от логики, определяются нелогическими моментами только в своем содержании (техника – хозяйством, педагогика – образованием и т. д.). Постольку обе первые группы наук можно было бы назвать науками чистыми… т. е. такими, значимость положений которых определяется исключительно логическими основаниями»[128]. Поскольку для Гессена философия основывается исключительно на логике, а метафизику отличает стремление к монизму, то проблемы совмещения логических и нелогических методов познания он переносит на право и богословие. Позднее, разрабатывая специфику педагогики, он ссылается на гетерологический метод Риккерта, в основе которого находится интуиция: «Поскольку существо философского метода для Риккерта заключается в утверждаемом во всяком философском понятии единстве “одного и другого”, причем, в отличие от традиционно понимаемой гегелевой диалектики, это “другое” не может быть получено из “одного” путем его простого отрицания в мышлении, но должно быть в нем найдено путем своего рода интуиции, – мы вполне готовы согласиться с Риккертом. Если существо “гетерологии” в отличие от “диалектики” заключается в признании того, что отрицание, чтобы быть творческим, должно крыть в себе положительный момент интуиции, и что в философии “одно” не может быть даже помыслено как одно, без того, чтобы тем самым в нем не мыслилось “другого”, то мы можем тогда назвать наше исследование приложением к педагогике “гетерологического” метода»[129]. Итак, после детального кропотливого разъединения различных сфер, укрепление этого разъединения понятиями объективной действительности и первичной причинности, определения специфики этической, религиозной и эстетической причинностей, а также углубления непроходимости границ между философией и метафизикой, Гессен спустя 14 лет пишет: «Задача моя сейчас заключается не в том, чтобы показать множественность качественно различных между собою видов понятий, а напротив в том, чтобы обнаружить сокрытое в этой множественности их единство»[130]. Он делает важное замечание, характеризующее состояние философии его времени, и одновременно формулирует метод поиска искомого единства: «Показывать ныне множественность – это значило бы ломиться в открытые двери. Показать же, что общепринятый ныне в систематике понятий плюрализм ведет к обнаружению сокрытой в нем иерархии, – это значит не только охватить различенные современной логикой понятия философским понятием-идеей, т. е. понять понятия, но и понять понятие, т. е. резче, чем это было сделано раньше, вскрыть его функцию в знании и, отграничив его от других логических функций, определить ему его место в системе логики»[131]. Критика утверждения плюрализма может быть направлена против Б. В. Яковенко, который в своей книге «О сущности плюрализма» в том же 1928 г. все еще отстаивает свой плюрализм, основные идеи которого