- А ты любишь маму? – негромко спросил Лёва. Вопрос пришёл на ум сам по себе.

Отец удивленно посмотрел на него:

- Ты чё, ахренел?

Лёва сначала подумал, что «ахренел», поскольку позволил себе засомневаться. Но оказалось, что по другой причине.

- Неприлично у отца такое спрашивать.

- Неприлично? – переспросил Лёва, думая, что ослышался.

- Естественно, - произнёс отец, неприятно свистя буквой «с». – Сам должен понимать.

Лёва догадывался, что нарывается, но уже не мог отступить:

- Я не понимаю, почему про любовь – неприлично. Я же не что-то такое имею в виду… Я про чувства.

На слове «чувства» отец резко обернулся на Лёву, вперившись в него злобными глазёнками. Он тяжело дышал от негодования, словно сын позволил себе смачно выругаться при нём. Тыкая в сторону Лёвы железной лопаткой, он, сквозя агрессией, проговорил:

- Про чувства будешь с тёлками своими разговаривать, когда дорастёшь, понял? А со мной про чувства не надо.

Лёва почти не слышал, что он говорит. Смотрел на лопатку и думал: «Хоть бы по лицу не врезал ею, а то будет ожог». Отец не врезал, пронесло.

Глядя на отца Лёва иногда задумывался, каким бы он сам стал мужем и папой, если бы мог любить женщин. Может, его бы тоже потянуло их бить, называть «бракованными», говорить сыну, что «чувства – это неприлично». Может, какой-то девушке очень повезло, что она никогда не встретит Лёву, никогда не выйдет за него замуж, никогда не родит ему «выкормышей».

Но иногда ему казалось, что зря он голубой. В смысле, что он не так уж и безнадежен, как муж, он мог бы сделать всё по-другому: в его семье было бы «прилично» любить друг друга и дети бы назывались детьми. «Выкормыши» - вот что по-настоящему «неприлично». И тогда становилось почти до слёз обидно, что он голубой, что эта идиотская семья – всё, что ему досталось, и он никогда не переиграет её по-другому.

В таких мыслях, рассуждениях и воспоминаниях прошла вся ночь. А утром он проснулся всё с теми же тревогами, всё с тем же едким чувством стыда за вчерашнее.

Он наугад достал из шкафа серую хлопковую рубашку, надел джинсы, в которых обычно рассекал по улице, и почувствовал в кармане ключи. Нащупав их рукой, задумался: что теперь делать-то? Вальтер и Грифель вчерашнюю выходку ему не простят. А если расскажут Каме – простит ли он?

Он решил, что была не была: в подвал сходить всё равно придётся. Но на выходе из квартиры услышал знакомый скрип резиновых подошв: Шева бежал вниз по ступеням с третьего этажа.

Увидев его, Лёва упёрся одной рукой на перила, а второй – на стену, преграждая лестничный проход.

- Юра, давай поговорим, - попросил он.

Шева, не глядя на него, нервно ответил:

- Хватит меня так называть.

- Но тебя так зовут.

Не дав никакого ответа, Шева проскользнул под Лёвиной рукой к ступеням, но он успел перехватить его за запястье и с жаром заговорил:

- Пожалуйста, не уходи, давай всё обсудим!

Шева попытался выдернуть руку, но Лёва крепко его держал.

- Я не хочу говорить.

- Пожалуйста.

- Я. Не. Хочу! – с расстановкой сказал Шева. Последнее слово – выкрикнул.

- Мне кажется, у тебя тоже ко мне… что-то есть. Просто скажи мне, что это.

Шева презрительно скривился:

- Что-то? Ты себе сам чё-то придумываешь, я не такой, как ты, меня вся эта твоя херня извращенская не волнует, - он чуть ли не выплюнул эту фразу Лёве в лицо. И снова задёргался: – Блин, отпусти меня, ёбаный ты гомик, сука.

Лёва резко выпустил Шевину руку и тот чуть не полетел вниз с лестничного пролёта. Удержавшись за перила, он с возмущением поднял взгляд на Лёву:

- Ахерел?

- Сам попросил отпустить, - спокойно ответил Лёва.

Шева выдохнул сквозь зубы:

- Как же я тебя, блин, ненавижу.

- Ненавидишь?

- Ненавижу! – выкрикнул Шева и его голос гулким эхом отлетел от подъездных стен.

Тогда Лёва заметил, что Шева чуть ли не плачет: отворачивается и прячет мокрые глаза. И, хотя ему тоже захотелось плакать, он постарался говорить спокойно:

- За что?

Шева то ли зарычал, то ли закричал: с коротким злым звуком он бросился на Лёву, как кошка бросается стремительным прыжком на мелкую добычу. Шева ударил его по скуле (ох, как ударил, даже не пожалел сил), Лёва попытался схватить его за руки, чтобы остановить (совсем не хотелось начинать настоящую драку), но, когда Лёва обездвижил его кулаки, Шева начал пинаться. Разозлившись, Лёва чуть было не оттолкнул Юру от себя, но опасаясь, что тот загремит с лестницы головой вниз, в последний момент передумал. Вариантов не было, и от отчаяния Лёва сделал самое неожиданное, что вообще можно сделать в драке: с силой прижал соперника к себе. Шева, оторопев, перестал пинаться и замер. Лёва прислонил его спиной к стене, не переставая прижимать своим телом, и шепотом спросил: - Успокоился?

Кадык на шее Юры нервно поднялся вверх и опустился вниз. Он ничего не ответил, но медленно поднял взгляд на Лёву. От этой невыносимой близости у того слегка закружилась голова.

В какой-то момент (много позже прокручивая его в голове, Лёва был готов поклясться, что это действительно произошло) Шева двинул бёдрами: вверх-вниз. Неторопливо. Лёве стало тяжело дышать от сладкого ощущения внизу живота, от агрессивного эротизма, и он, наклонившись к Шеве, приблизился своими губами к его. Он давал ему время отвернуться, если тот захочет.

Шева так и поступил. Он отвернулся.

Резко повернув голову к правому плечу, Шева с отвращением выдал:

- Фу! Мало ли, что ты вчера делал этими губами!

И он начал выбираться из его то ли хватки, то ли объятий. Лёва его отпустил.

- Это единственная причина? – холодно спросил он.

В него заползало тоскливое разочарование. Может, ему показалось, может, он сам это всё придумал? И кадык, и взгляд, и движение бёдрами…

Шева сел на ступени, прижался к перилам и неожиданно расплакался. Лёва, не зная, что теперь делать и куда себя деть, сел на ступени с другого конца, прижался и к стене и… Ничего. Хотелось бы ему расплакаться, но ничего не получилось. Поэтому он просто слушал, как плачет Шева, не зная, что сказать.

Наверное, всё, что между ними случилось было как-то… Неприлично.

Грифель и Вальтер