окончена. В час смерти он был так же верен себе, как и в годы жизни.

«Не беспокойся обо мне», – писал он жене накануне расстрела, – «я чувствую себя хорошо, читаю Гомера, пишу стихи». Эти стихи до нас не дошли, но есть сведения, что он требовал в тот вечер священника. В этом ему было, конечно, отказано. Но будем верить, как верил он, что —

Воздаст господь мне полной меройЗа недолгий мой и горький век

В СССР книги Гумилева запрещены, но списки его стихов широко распространены. Большевицкие литературоведы упоминают о нем только, как о «цепной собаке кровавой монархии». Но его имя известно там теперь много шире, чем при его жизни. Тогда оно было достоянием узкого круга «верхов» интеллигенции, теперь его повторяет молодежь всех 900 вузов Советского Союза.

Повторяют его и «здесь», где сохранились не только лично знавшие его, но и близкие ему по творческой работе. И странно бывает порой читать этих «прогрессивных» литкритиков на страницах их прессы. Уделяя максимум внимания оценке формы творчества Гумилева и не будучи в силах отрицать высоты его поэтического мастерства, они замалчивают, а подчас и клюют тупым жалом насмешки человеческую высоту погибшего русского национального поэта-монархиста, не хотят показать, подтвердить ее поистине героический взлет…

Не видят его сами? Возможно. Трудно следить за полетом орла, а «рожденный ползать – летать не может»[26].

«Знамя России», Нью-Йорк,

10 сентября 1951 года, № 47. С. 13–15

Последний поэт-гусар

(30 лет со дня гибели Н. С. Гумилева)

Эту яркую и красочную линию русской поэзии начинает в годы Отечественной войны Денис Давыдов. За ним следуют Грибоедов, Одоевский, Баратынский, Лермонтов и многие другие, чьи имена не столь известны. Поэты – офицеры гусарских полков славной Российской кавалерии. Связь доломана и лиры в этом случае не только внешний признак. Это вполне определенный психологический уклад, порожденный боевым напряжением той эпохи. Ее героизм искал своего внешнего образа и направлял устремления поэтов к самому яркому и по обличью, и по характеру боевой работы роду оружия, к легкой кавалерии, к гусарам.

Поэты тянулись в гусарские полки, а в этих полках, в свою очередь раскрывались поэтические возможности их бойцов. Сам Пушкин не избег этого влечения: по окончании лицея он твердо решил «идти в гусары», избрал даже полк (Ахтырский) и условился с Д. Давыдовым о вступлении в него. Этому помешал только недостаток средств в семье Пушкина.

Так родилось и развилось «гусарство», своеобразный психологически-бытовой, чисто русский комплекс, нашедший широкое отражение и в поэзии (Пушкин – «Гусар», Лермонтов – «Казначейша», Д. Давыдов, Жуковский и др.), и в прозе (Л. Толстой – «Два гусара», и в музыке («цыганизм» 30-40-х годов). Его главными внутренними элементами были отвага, благородство, верность долгу и чести в гармоничном сочетании с бесшабашной удалью, данью молодости, Вакху и Венере, эпикурейской любовью к жизни и стоическим презрением к смерти.

Но времена меняются. Замолк топот лихих конных атак, блестящая сабля сменилась грубой шашкой, да и та стала «безработной», расшитый доломан уступил место защитной гимнастерке, ташка[27] – планшету…

«Где гусары прежних лет, где гусары удалые…», пел, всматриваясь в будущее первый гусар-поэт Д. Давыдов и его же словами, произнесенными в иной форме, но при том же внутреннем содержании, ответил ему через 100 лет последний в их роде, поэт-гусар Гумилев: «Деды, помню вас и я…» не только помню, но ощущаю и продолжаю…

Война, в представлении Гумилева – не гнусная, бессмысленная бойня, но прежде всего жертвенный подвиг духа:

И воистину светло и святоДело величавой войны.Серафимы ясны и крылатыЗа плечами воинов видны.

Поэт видит, что духовное содержание этого подвига скрыто от современного ему, размельченного, утратившего ряд духовных ценностей поколения, но он сам сохранил их в себе и зовет к ним:

Победа, слава, подвиг – бледныеСлова, затерянные ныне,Гремят в душе, как громы медные,Как голос Господа в пустыне…

Вступая вольноопределяющимся в один из славнейших гусарских полков в первые же дни русско-германской войны, Гумилев ощущает в своем сердце мощный искрометный взлет истинных эмоций мужчины – бойца, Человека с большой буквы:

Как могли мы прежде жить в покоеИ не ждать ни радостей, ни бед,Не мечтать об огнезарном бое,О рокочущей трубе побед…

А его сердце – вот оно:

Словно молоты громовыеИли волны гневных морей,Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей…

Смерть в бою. Она ясна поэту-гусару и манит его своей величавой красотой:

Есть так много жизней достойных,Но одна лишь достойна смерть.Лишь под пулями в рвах спокойныхВеришь в знамя Господне – твердо.

Времена Кульнева и Сеславина прошли безвозвратно. Внешняя красивость смертного подвига исчезла; но его внутренняя красота нетленна, и Гумилев рассказывает о ней:

Тружеников, медленно идущих,На полях, омоченных в крови,Подвиг, сеющих, и славу жнущихНыне, Господи, благослови…Как собака на цепи тяжелойТявкает за лесом пулеметИ жужжат шрапнели, словно пчелы,Собирая ярко-красный мед…А ура вдали, как будто пеньеТрудный день окончивших жнецов…

Но венец этой смерти, «простой и ясной» не осенил главы поэта и за всё время войны, достойно им проведенное на фронте, лишь «Святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь». Катастрофу революции он ощущает страдальчески остро и, один из немногих в то время, смотрит на нее с религиозной точки зрения, оценивая по достоинству «громаду грешников, бешеным смерчем выпущенных дьяволом из ада». Верный чести и долгу, он тотчас же вступает в активную, действенную борьбу с ними, оставаясь на наиболее опасном посту, действуя в среде самих большевиков, в примкнувших к революции воинских частях.

Неизбежный финал. Кронштадтское восстание и «заговор Таганцева». Арест и смертный приговор.

Гусарский офицер, Гумилев верен своей, чести и заветам дедов. Он отказывается принять помилование ценой компромисса с личной и полковой его честью, предложенного ему Луначарским.

– Я монархист и борюсь с властью советов, – заявляет он следователю и умирает доблестно и спокойно с улыбкой на устах, как рассказывали в те дни очевидцы-чекисты.

Умер, как жил, по славной традиции своих «бессмертных» дедов, своего боевого славного штандарта… Кончилась поэма его жизни, яркая героическая поэма последнего поэта-гусара.

«Часовой», Брюссель,

ноябрь 1951 года, № 313. С. 18

«Развенчание» Н. Гумилева

Об «охотничьих рассказах» и им подобных, заполняющих беллетристический отдел последних номеров «Возрождения» говорить не стоит. Отдел воспоминаний, как всегда, необычайно богат, переполнен и даже наползает на соседние отделы. Но погружаясь в его глубины, читатель не может отделаться от преследующего его вкуса жеванной мочалы. Исключение составляют нежные, тонкие кружева, сплетенные А. В. Тырковой-Вильямс – «То, чего больше не будет». Образ прекрасной души русской девушки чарует с этих страниц, но невольно приходит на ум горькая мысль: сколько таких прекрасных душ русских девушек вовлек в себя и погубил революционный «прогрессизм»? Ответ дает сама А. В. Тыркова, рисуя портреты своих подруг того времени, например, Н. К.