Шрифт:
Закладка:
Команда на судне была довольно разношерстная: греки, болгары, венгры, немцы, чехи, русские, скандинавы. Чуть ли не полный интернационал.
Состав команды не являлся стабильным, он каждый раз обновлялся. Мне объяснили: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.
Когда «Ван» прибыл из Бельгии в США и пришвартовался в Балтиморе, многие из команды сошли на берег и больше назад не возвратились. У них кончился контракт, и они решили подыскать более выгодную, лучше оплачиваемую работу. На торговых кораблях текучесть в командах была довольно обычным явлением.
Капитан «Вана» бельгиец Верстратен был заинтересован в том, чтобы пополнить команду судна. Ведь нужно было отправляться в далекий рейс — Южную Америку, а оттуда с грузом идти в Африку. Судно ушло из Балтиморы с неполным составом. Когда же и в Чили его борт покинуло еще два члена команды, капитан пригласил меня в свою каюту и предложил остаться на корабле.
— Назначу тебе пока жалованье триста пятьдесят бельгийских франков, а станешь настоящим матросом, овладеешь моряцким делом, получишь полный оклад — семьсот франков. Согласен?
Не задумываясь, я сразу же согласился. Мне ведь нечего было выбирать.
Поближе познакомился с командой. Среди них оказались интересные люди, которые сыграли важную роль в моей дальнейшей жизни. О немногословном, всегда с трубкой во рту скандинаве я уже упоминал. Расскажу теперь о некоторых других.
Просветители и наставники
Как-то ко мне подошел свободный от вахты широкоплечий матрос. Карие глаза. Выгоревшие на солнце широкие брови. Две глубокие складки возле рта. Чуть-чуть прихрамывает. На правой руке синяя татуировка — якорек, перевитый канатиком. Я его приметил еще в Балтиморе, когда полицейские препроводили меня на корабль. Матрос внимательно и, как мне тогда показалось, сочувственно смотрел на меня.
Но он ни разу ко мне не подходил за время плаванья, ничего не спрашивал. Только когда мы грузили в чилийском порту Антофагасте селитру, он, заметив, с каким усердием я тружусь, неожиданно сказал по-русски:
— С умом работай, юнга! Не надрывайся. Побереги силы. Пригодятся еще...
Я благодарно улыбнулся ему, вытирая рукой пот со лба. Теперь, на обратном пути, мы разговорились.
— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?
— Как же не знать свой родной язык? Я ведь из матушки-Расеи, сибиряк. Ты, вижу, тоже из наших. На этом ноевом ковчеге кого хочешь встретишь!
Он замолчал, задумался. Видимо, мысли его были сейчас далеко.
Воспоминания о родных местах, где ты родился и вырос, никогда не тускнеют. Они всегда удивительно свежи, сохраняются до мельчайших подробностей. Но люди, как я убедился, по-разному хранят память о них. У каждого своя примета, свой взгляд, свое отношение к местам, где ты появился на свет, провел детство, юношеские годы.
Иногда бывает достаточно нескольких слов в беседе с земляком, пусть даже не близким, чтобы вдруг у тебя заблестели глаза, чтобы трудно стало дышать от волнения, на миг разгладились угрюмые складки на переносице и исчезло подавленное настроение.
Так было и у меня, когда я ближе познакомился с земляком-матросом. Сидя на кнехте, он рассказывал мне о родных местах, о красотах деревни, где родился, о своей службе в молодости на военном корабле.
Спросил, откуда я. Мой ответ заставил теперь его удивиться. Оказывается, он много слышал о Хотинском восстании, о смелых делах буковинских крестьян, мужественно защищавших несколько дней в Клишковцах «сельскую республику» от румыно-боярских оккупантов...
Это было просто поразительно. Плыть на бельгийском корабле где-то в Средиземном море, находиться за тысячи километров вдали от родины и встретить здесь человека, который знает такие подробности из жизни твоих родных мест!
Сразу же этот человек стал мне как-то ближе и дороже.
— А можно знать ваше имя? — спросил я с волнением в голосе.
— Зовут меня Федором. Фамилия — Галаган.
Услыхав мой грустный рассказ о том, сколько я уже успел хлебнуть горя только за последний год в, Канаде и Америке, Галаган спросил о моих дальнейших планах. Когда я сказал, что не знаю, к какому берегу пристать, он присвистнул, печально покачал головой.
— Словом, не знаешь, где бросить якорь? Да-а‑а. Мотает нашего брата жизнь, как волна щепку. Не каждый выплывает. Но ты не дрейфь!
Галаган опять задумался. Неожиданно начал тихонько напевать на мотив старой солдатской песни «Было дело под Полтавой». Я запомнил только четыре строчки:
Я иду, куда — не знаю,
Все равно — куда-нибудь!
Что мне в том, к какому краю
Приведет меня мой путь...
Эти слова будто имели меня в виду, относились к моей судьбе.
Долго проговорили мы с ним в тот вечер, пока он не заступил на вахту. Это был интересный человек. Многое он повидал за свои сорок пять лет, узнал вкус жизни, которая далеко не всегда была сладка.
Оказывается, он плавал матросом на броненосце «Потемкин», команда которого восстала в 1905 году и присоединилась к революционным рабочим. Галаган был политически грамотным человеком, разбирался во многих сложных вопросах. Он много рассказывал о своих боевых товарищах — Григории Вакуленчуке и Афанасии Матюшенко, руководивших восстанием на броненосце.
Хотя с момента восстания прошло много лет, Галаган помнил абсолютно все, что произошло на корабле.
— Такое, братишка, вовек не забудется до самой смерти, — говорил он. — А знаешь с чего все началось? Вот послушай живого потемкинца. Потом своим деткам, может, расскажешь.
Закончив рассказ о судьбе броненосца и своей, он широко улыбнулся, подмигнув мне, затем добавил:
— Послужит малость еще медный котелок, — и постучал пальцем по голове. — Вот из дому пишут, чтоб возвращался в родное гнездо, когда контракт кончится. Братья зовут, в письме сообщают: «Жизнь другая сейчас настала. Советы хороши. Государственная забота о народе настоящая имеется. Только богатеев, кулаков не милуют и контру всякую»...
Узнав, что я просидел в США за решеткой девять месяцев и выслан за распространение
