— Ойпырмай, вечно у баб глаза на мокром месте… Ну, ну, как прикажешь тебя утешить, а?

— И не утеша-а-ай… — хрипло выдавила Нурия. Он никогда не видел эту властную, сдержанную женщину такой жалкой и несчастной. — И совсем не преследую я тебя… К чему, если не нужна больше… О-о-о… Я хотела… хотела… тебе, дураку, только весть добрую сообщить… А ты… О-о… ты еще кричишь на меня… Ребенок у меня, понял? Забеременела я… от тебя, понял?.. Вот, что хотела сказать… О-о-ой!..

— Не реви! Какой еще ребенок?

— Об-обык… обыкновенный, у-у…

— Эй, айналайн, успокойся, и скажи-ка толком.

— Ребенок… от тебя… вот…

— А может, Сейтназара? Откуда ты знаешь?

— Нет, твой, твой… знаю-ю…

— Вот это мы, дорогая, влипли! — Бекбаул, не зная, что сказать, закинул голову и долго смотрел на мерцавшую над ним одинокую звездочку. — Нечего сказать — доигрались!

VIII

Первого мая на площади главного базара Шаулимше состоялся большой митинг. На торжество в честь окончания первой очереди строительства канала собрались все, у кого только ходили ноги. Над собравшимся людом развевались алые знамена. Май выдался на юге жарким, из пустыни дул раскаленный ветер. Народ, столпившись вокруг наспех сколоченной трибуны, изнывал от жары и тщетно пытался понять, о чем, так надрываясь, говорили ораторы. Микрофоны и репродукторы в эти края еще не пришли. И люди, главным образом, ориентировались на тех, кто стоял поближе к трибуне: вместе с ними хлопали в ладоши и кричали "ура"! Чересчур любопытные вставали на цыпочки, вытягивали шеи, раззевали рты и переспрашивали друг у друга: "Что тот долговязый сказал?", "Эй, чего смеетесь?", "Чего этот козлобородый распинается?"

Бекбаулу выпала неслыханная честь: ему досталось место на трибуне. Он скромно пристроился с краю и сильно щурился — солнце било прямо в глаза. О том, что он будет стоять на трибуне, его заранее предупредили, и Бекбаул вырядился в самое лучшее, что у него оказалось дома. Он был в широкополой соломенной шляпе, в белой, с иголочки, сорочке с прямым, высоким воротником, в серых суконных брюках, туго подпоясанных широченным ремнем с блестящей пряжкой. На лице его играла улыбка: полугордая, полусмущенная. И как ему было не гордиться, когда даже председателю Сейтназару и главбуху Таутану не нашлось места на высокой трибуне. А он, сын Альмухана, стоял, как равный, среди лучших людей района и области. Он слушал, но не вникал в смысл восторженных речей охрипших ораторов, ибо был взволнован, а слова говорились весомые, заковыристые. К его сознанию еле пробивались лишь многочисленные "Да здравствует!", "Слава великому!" и "Вперед к победе!". Бекбаул вытягивался и хлопал, не щадя мозолистых ладоней. В высокопарных словах недостатка не было. Хвалили многих. И почти каждый оратор счел нужным назвать знатного строителя Альмуханова. Вначале Бекбаул каждый раз вздрагивал, краснел, услышав свою фамилию. Но вскоре показалось, что так и должно быть. Более того, было странно и неприятно, когда его фамилию недостаточно часто произносили.

Наконец, слово предоставили секретарю обкома для оглашения указа правительства по случаю окончания первой очереди строительства Чиилийского канала, и Бекбаул затаил дыхание, навострил уши. Сердце гулко заколотилось…

— Товарищи! Указом правительства трое из строителей канала награждены орденом Трудового Красного Знамени… — Секретарь сделал паузу, откашлялся. "Всего три ордена? Почему так мало?" — с тревогой подумал Бекбаул. — Один из этих трех — старший мираб колхоза Байсун товарищ Альмуханов Бекбаул. Второй…

Голос секретаря утонул в восторженном гуле и аплодисментах. Толпа колыхнулась. Стоявшие на трибуне бросились поздравлять Бекбаула, подолгу трясли его руку. Бекбаул смущенно молчал и только бессмысленно улыбался. И все вокруг — широкая базарная площадь, тысячи людей в пестрых одеждах, высокое голубое небо, слепящее солнце — покачнулось, закружилось, сливаясь бесчисленными красками…

Удивительное это чувство — радость! Особенно, когда она обрушивается сразу, будто поток. Она оглушает, не дает опомниться, стремительно уносит тебя куда-то на своих легких крыльях. Ты находишься между сном и явью, и ликует, торжествует твоя душа.

Бекбаул помнил, как слабость ударила вдруг в ноги, как еле сошел с трибуны. Друзья, приятели окружили его, возбужденно шумели, повели куда-то. Помнил Бекбаул еще, как они всей гурьбой ввалились в одну из юрт, выстроившихся в ряд на базарной площади, как без конца и попеременно пили весенний золотистый кумыс из огромных бурдюков и густое багровое вино из деревянных бочек, как ни с того, ни с сего вспыхнула буча, начался скандал и чей-то ядреный кулак со всего размаху угодил ему в лицо. А потом Бекбаул будто провалился в бездну.

Проснулся он от непривычной, жуткой головной боли и сразу догадался, что находится дома, лежит на вчетверо сложенных подстилках. Заметив, что сын пришел в себя, мать начала ворчать.

— Не хватало, чтобы ты еще воду дьявола лакал! Мы тут радуемся, думаем, человеком стал. А он вон чему научился, несчастный! Срам! Стыд!

У порога сидел отец, подтачивая кетмень.

— Эй, старуха, не скули! Власть дала ему ордын, вот он и погулял маленько с дружками… На радостях чего не бывает?.. Раньше он к этой водке вонючей и не притрагивался…

Верно: не имел Бекбаул пристрастия к хмельному. Да и где найдешь его? Бывает, привозят иногда, но мигом расхватают торгаши и спекулянты. И вот наконец дорвался и нализался до одури. Называется, обмыл награду. Как воду хлестал красное вино из пузатых бочек, вынесенных в честь торжества из темных подвалов на свет божий. И, должно быть, не только пил, но и нёс разный вздор, кого-то оскорбил, кому-то закатил оплеуху, пока его самого не отдубасили. Вон какой синяк у виска. И под глазом — фонарь. Не посмотрели, что знатный человек, передовик, орденоносец. Весь авторитет пропал, развеялся. Может, если начальство узнает, и орден отберут? Вообще-то, не должно быть. Не горький пьяница же он. Учтут, наверное, что впервые с ним такое случилось. И все же, действительно, стыдно. Права старуха-мать: срам, позор. Новая, с иголочки, сорочка изодрана в клочья. Конечно, не до радости бедной матери.

По тому, как лучи прямо падали в окно, день близился к обеду. Он сел на разбросанной постели, понуро свесил голову, хмуро спросил:

— Кто же меня домой-то привез?

Видно, мать не на шутку обиделась на сына.

— А зачем тебе это?! Или побрякушку свою подарить желаешь? — Должно быть, орден имела ввиду старуха. — Если такой щедрый, иди, одаривай хромого Карла… Как козлиную тушу приволок он тебя домой!

Ах, вон оно что! Значит, добрый Карл Карлович привез его в аул, оттреха подальше. И на том спасибо, конечно.

Он стянул с себя изодранную, помятую