Шрифт:
Закладка:
Ругаясь на чём свет стоит, голодные, холодные, уставшие, полезли в машину, протискиваясь между досками и тентом. Легли штабелями. Так нас возили ещё пару часов. Наконец машина остановилась. Мы вылезли и начали разгружать.
У Исая случилась истерика. Представьте себе гигантского парня с сорок седьмым размером ноги, который терпел это издевательство, а потом не выдержал и чуть не прихлопнул кулаком по темечку старшего, того, который ездил с нами, хорошо устроившись в кабине. Тогда Исай сказал: «Я пришёл сюда хохлов уму разуму учить (выразился он жёстче, естественно), а не доски грузить!»
Фразу подхватило солдатские радио, и уже через неделю я услышал, как её переиначили. Теперь из уст в уста передавалось так:
«Разъярённый Исай кричал: ”Я спецназовец, а не дровосек!”»
Такая вот история. К слову пришлась. Но больше всего в ней напрягало меня не то, что солдат за людей не считают, а то, что наша работа смахивала на мародёрство. Я тогда бросил реплику, дескать, бог с ними, с трудностями. Лишь бы не воровство и мародёрство. А такое на войне случается, чего греха таить.
Мне тогда ответили, что доски для блиндажей. Но что-то слабо верилось. Особенно после того, как водитель КамАЗа — чеченец — сказал нам, новобранцам, что на этой войне надо быть немного хитрым.
«Немного хитрые» — настоящее зло этой войны. Они хуже зачуханного хохла, которого притащили под дулом автомата на фронт и научили нажимать на спусковой крючок. Но о плохом не буду. Выговорюсь в другой раз. Слишком болезненная тема. Для меня.
Начал за здравие, кончил за упокой. Смеюсь. Хотел восхититься солдатом, а получилось как-то не очень. Ну да ладно. В общем, солдатский труд тяжёлый. Вот о чём я хотел. Остальное лишнее.
30 июля, скоро полдень
Неожиданно тихое утро. Редкие прилёты и выходы нашей арты. Ласковое солнце. Непоседливый ветерок. Воскресенье.
Начинают возникать и буравить мозг мысли о возвращении на базу по Тропе ярости. Так называют узенькую тропинку, ведущую к жёлтой сравнительно безопасной зоне.
Сложный путь. 350–400 метров. Можно многое отдать, лишь бы реже выходить на Тропу ярости под миномётный и пулемётный обстрел нацистских формирований.
Когда у меня спрашивают: «Как дела?» — отвечаю: «Как на войне…» Ответ забавляет спрашивающего, и его рот кривится в доброжелательной улыбке.
К слову «вернёмся» обязательно добавляется «даст Бог».
30 июля, за полдень
Зетовцы[4]. Поджарые, жилистые парни. Беззубые улыбки, впавшие щёки. Выносливые, как волки, быстрые. Ростом ниже среднего. Дыхание хриплое. Многим на вид под шестьдесят, но, скорее, вокруг сорока — сорока пяти.
Среди них Вологда — высокий, мясистый, молодой — кажется белой вороной, попавшей в чужую стаю. Но его неприкрыто уважают. Потому что «пашет». Растерянный, уставший взгляд. Лишь иногда скользит в глазах злоба.
Увидел мышь. Бросил в неё камешком. Мышь не отреагировала. Второй, третий камень. Мышь занимается своими делами.
— Дрянь контуженая, — заключает Вологда, спрашивает у меня повербанк и, взяв его, уползает к генератору, чтобы поставить на зарядку.
Вологда отвечает за электроэнергию и еду. Местный повар, сославшись на температуру, запятисотился на базу. Вологда, ни слова не говоря, взял на себя его обязанности.
Вернулся с рюкзаком.
— Его хозяин, — кивнул на рюкзак, — погиб.
На рюкзаке выведено: «Монолит». Рюкзак нашего подразделения. Нам такие выдавали на первой учебной базе. Тут же припоминаю рослого, широкогрудого красавца с позывным Монолит. Он ушёл с учебной базы дней на 10–12 раньше меня.
Запомнились его блаженные глаза. В курилке наши взгляды случайно пересеклись. Больше ничего о нём не знаю. Близко не общались.
30 июля, вечер
Чтобы парни меньше ныли, говорю, что зимой было сложнее. Рассказываю. По моим рассказам кажется, что действительно было сложнее. Жути нагнать умею.
Кассетные прилетели. Только что. Бабахнуло по крышке гроба отменно. Забыл, о чём хотел написать.
31 июля, утро
Десять дней ползаем по Кишкам Дракона. Жизнь на карачках. Найти бы подушку для нытья, чтобы выплакаться. Не то место. Здесь такого днём с огнём не найти. Дня нет. Огня тоже. В груди что-то теплится? Теплится. Это худое, ни на что не годное сердце, нужное только мне.
Начинаем пованивать. Почистил зубы щёткой без воды и пасты. Вода с песком. Пройдёшься по зубам, как наждачной бумагой. Сменил носки. Ногам легче, но не настолько, чтобы радоваться. Усталость дикая. Сигареты заканчиваются. Всё. Стоп. Поныл и будя.
31 июля, всё ещё утро
Сава растянулся на подстилке. Лежит, молится своему Богу. Мышь залезла к нему на грудь, сидит, умывается, лапками морду трёт.
Сава выпучил глаза:
— Я живой, живой, а она уже пришла!
В Саве непонятно каким образом сочетаются трусость и отвага, жестокость и доброта душевная. Выплакал с утра пораньше мне в ухо:
— У меня сейчас ближе тебя никого нет!
— Крепись, брат Сава, Бог даст, ненадолго.
31 июля, отобедали-с
Хохлы собираются устроить движуху в нашем квадрате. Спокойно готовимся. Почистили автоматы, проверили магазины, протёрли каждый патрон. Разложили запасные магазины по огневым точкам плюс ящики с дополнительным БК. Просмотрели готовность РПГ, «морковок». Перебрали гранаты, вставили запалы. Смахнули пыль с пулемёта. Зарядили. Подготовили ленты. Пообедали. Вологда вкусный суп смастерил. Жить можно.
31 июля, ночь
Задача выполнена. Можно было бы назад выдвигаться. Но обещают недельный хохлосрач, поэтому, скорее всего, будем всё это время здесь торчать, чтобы участок не оголять.
В целом, терпимо. Человек привыкает ко всему. Проверено. На личном опыте.
Удалось адаптироваться за первые пять дней. Потом жил по накатанной. Скучать не приходилось. Сейчас движухи будет поменьше, пока хохлы не пойдут. Встали на режим ожидания.
Мало информации. Её практически нет.
Попросили передать с «ногами» таблетки. Спазмалгон, если не ошибаюсь. Мышцы забиты. Бежать не сможем. А бежать нужно будет.
Последние дня три мало стреляют. Меньше, чем поначалу. Взрывы редкие. Привык, наверное, вот и не замечаю. Замечаю, только если совсем рядом ложатся. Рядом — два-три
