— Только в девичестве.

— Так расскажите о её девичестве.

— Но о том, что было до замужества, нечего и рассказывать.

— Вот именно. Сообщите его преосвященству обстоятельства её первого брака с аделантадо де Менданьей.

Донья Хустина говорила, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь к Петронилье, с которой разговаривала. Голос её под сводами звучал, как бестелесный:

— Поверьте, если бы нам было возможно расспросить саму донью Исабель, мы не обратились бы к вам. Но донья Исабель весь день сегодня не соизволила появиться на богослужении. Насколько мы понимаем, даже вы не знаете, где она прячется.

— Донья Исабель не прячется, — ответила Петронилья. — Я боюсь, не занемогла ли она, раз не появляется на службах.

— Хотелось бы так думать. И мы разделяем вашу тревогу. Вопрос в том, как помочь ей.

Монахиня, сидевшая по левую руку от настоятельницы, неприветливо уточнила:

— В том случае, если донья Исабель ещё оказывает нам честь находиться в наших стенах... А в этом позволительно усомниться.

— Супруга дона Эрнандо де Кастро, вдова дона Альваро де Менданьи никогда не нарушит правило, запрещающее покидать монастырскую ограду.

— Как бы то ни было, — сказала в заключение донья Хустина, — я просила бы вас подготовить краткий отчёт, чтобы епископ смог составить представление о деле, которое мы предполагаем отдать на его рассмотрение. Письменный отчёт, поскольку устно вы его произнести, кажется, не в состоянии. Речь идёт всего о нескольких страничках... Сущий пустяк. Только самое главное. Например: регулярно ли донья Исабель с самого детства исповедовалась? Каждый ли день посещала мессу? Все ли наставления духовника исполняла?

— Моя сестра всегда была очень благочестива! У отца, на асьенде...

— Вот именно. Вы меня поняли. Опишите духовную жизнь доньи Исабель в её девичестве. Почерк у вас очень изящный, донья Петронилья, мне всегда приятно вас читать... Гораздо приятнее, чем корабельные журналы вашей сестры в том пресловутом ларце. Значит, только самое главное.

Склонившись над столом, с пером в руке, Петронилья занималась предписанной работой. Она старалась хорошо исполнить порученное и задавала вопросы, необходимые для епископа, самой себе.

Напрасно! Ни одна строчка не вела туда, куда нужно. Ни одна фраза не давала ответа на вопросы настоятельницы.

Перо скрипело в тишине. Она зачёркивала уже написанные слова, задумывалась, снова начинала писать.

И снова напрасно.

Она застывала с поднятой рукой, старалась привести мысли в порядок. «Как связно описать натуру сестры?» -спрашивала Петронилья сама себя.

По многим причинам Исабель можно любить. Многое можно поставить ей в укор. Тщеславие? Да, конечно! Чересчур горда, кокетлива, жестока, властна. Петронилья просила прощения у Господа за то, что не помогла сестре найти путь к Его свету и миру. Просила прощения за собственную слабость, сама себя обвиняя в душевном смятении Исабель, с которым никогда не могла справиться.

Она поднялась.

Стала расхаживать взад-вперёд босиком по плиточному полу, останавливалась то у стола, то у постели, потом вновь принималась бродить по келье. Думать она не могла. Не могла писать. Не могла молиться. Не могла даже лечь: на постели сразу же начинали звучать мысленные голоса, пробуждаться мысленные картины...

Она видела дом своего детства на площади Санта-Анна, в нескольких сотнях саженей от больницы, предназначенной для индейцев. Дом походил на крепость — приземистый куб, внутри которого друг за другом шли три дворика, выбеленных извёсткой. Первый двор был для мужчин. Второй для женщин. Третий для прислуги. Строения все были всего двухэтажные, с окнами, выходящими на внутренние балконы. На улицу не глядело ничего, кроме входной двери, подбитой гвоздями. Снаружи, за дверью, как раз рядом с дверью и аркой с колоколом, находился бассейн с прозрачной ключевой водой. К нему приходили пить все в городе — и люди, и животные. Из того же источника, который так и называли «родник Баррето», наполнялись колодец и бассейн в парадном дворе. Оттуда расходилось несколько тропинок к жилищам рабов и к службам. В конце одной их них находились конюшня и песчаная дорожка, на которой капитан Баррето выезжал лошадей. В конце другой дорожки — загон для быков и луг, на котором паслись эти боевые чудовища, гордость Исабель. Быки... Los toros...

Воспоминание об отцовской асьенде не принесло Петронилье ни радости, ни облегчения. Картины против её воли сменяли друг друга, и так же навязчиво звучали слова. Всё время одни и те же — голосом Исабель: «Я не пойду за аделантадо Менданью!»

Не уходил из памяти эпизод этого сватовства. Не когда сватались к ней, а когда к Исабель.

Петронилья опять встала и забегала в нервической пляске, рассказывая самой себе сцены из жизни Исабель, которым была свидетельницей.

«...Я? Как же я могу знать, Исабель, что ты думала? Что переживала?

Ты возразишь: я-де знаю всё от тебя. Неправда! Я знаю только то, о чём ты изволила мне рассказать.

Да, верно, ты мне объясняла резоны многих твоих поступков... Правда — но только кстати к разговорам на другие темы, когда твой выбор был уже прочно сделан, когда причины, побудившие к нему, не имели уже никакого значения. И всегда много времени спустя.

Вот как раз так и было, когда к тебе сватался аделантадо Менданья. Сколько лет понадобилось, чтобы ты мне поведала историю своего замужества — одновременно и заодно с рассказом о другой драме, о жуткой твоей поездке в Кантарос?

Сколько раз твои поступки погружали меня в пучину сомнения! Смею сказать — они меня всегда заставали врасплох. А как же иначе? Ты ничего не говорила. Когда тебя спрашивали о твоих намерениях — молчала. Упрямо молчала. Иногда я думаю: уж не нарочно ли ты старалась, чтобы тебя понимали неправильно? Из гордости! Тебе казалось: кто не понимает тебя, тот тебя недостоин. А раз так, то зачем объяснять? Все слова, все признания тогда бессмысленны.