Гордость тебя погубит...

Так что я повторяю: говорить должна ты, Исабель. Я-то как расскажу? Как вспомню нашу молодость, так понимаю: рассказать про неё я могу — да и то не наверное! — только тебе самой. Согласись, это было бы странно.

И принуждать меня к этому, сестра — тоже чересчур!

Ну что же. Начнём с начала.

С замужества. С твоего замужества. Расскажу вместо тебя — ведь от меня этого добивается.

Хотя бы в уме. Начали...

В тот день отец собрал нас всех у загона в дальнем конце асьенды, где осматривали и отбирали боевых быков. Это было больше двадцати лет назад, накануне корриды в честь приезда в Лиму нового вице-короля. Сколько могу припомнить, то был граф Вильярдомпардо.

Я сама тогда уже не жила в столице: вышла замуж и поселилась у мужа, километров на сто южнее. Но при этих особенных обстоятельствах — по случаю процессий, корриды и празднеств в честь нового правителя — мы с супругом приехали в асьенду.

Вижу тебя, Исабель, только что вышедшую из отрочества, рядом с отцом у ограды загона. Вижу твою тень на песке. Силуэт был такой отчётливый, как будто вырезан ножом. Высокий, выпуклый лоб. Нос изогнутый, орлиный. Рот слишком маленький при таких чувственных губах. Волевой подбородок. И шея — резкая ясная линия, которая, казалось, никогда не кончалась. Королевская осанка — уж это без всяких сомнений.

Мне, помнится, говорили: нарисовать тебя в профиль может любой ребёнок. А вот сделать твой портрет анфас — это куда сложнее! В фас ты сама на себя не была похожа — совсем другой человек. Профиль был резкий, но овал лица всё смягчал. Нос казался довольно коротким, рот нормальным. Две разных девушки.

Но как бы я на тебя ни смотрела, спереди или в профиль, я думала, что всегда, в любые времена тебя назвали бы красавицей. Не хорошенькой, не прелестной, даже не грациозной — именно красавицей.

Впрочем, иные у нас в Лиме, пытаясь тебя описать, вставляли словечко «странный». «Донья Исабель, девушка странной красоты» — так про тебя говорили. Ну что ж, странность в тебе была — люди не совсем были неправы! Потому что считать твои черты правильными — значило ничего не видеть, упустить самое главное.

А что же главное? Противоречие между кожей блондинки и большими чёрными глазами, блестящими, как маслины? Контраст между высокими, изогнутыми, совершенно чёрными бровями и золотыми волосами с рыжеватым отливом — того особенного цвета, который бывает только у девушек из Галисии? Или, как говорил наш отец, с севера Португалии. Он утверждал, что от твоих волос веет знатными дамами его рода. Может быть, он говорил правду, хотя между вами не было ничего общего. Ты была высокого роста, а он совсем маленький. У тебя лицо было бледное — у него загорелое до черноты. Словом, очарование твоего лица, как и всего твоего облика, держалось именно на смешении двух типов: блондинки и брюнетки.

Прозрачная и сильная. Обворожительная и суровая. Ты сверкала, как золото, и блестела, как чёрный янтарь. Свет и тень... Думаю, что эти диссонансы, это раздвоение, которое делает твой внешний вид таким необычным, перешли и в душу твою.

Ибо всё в тебе двойственно.

Херонимо, наш старший брат, с малолетства тебя ненавидел. «Сучка Исабель, — говорил он про тебя. — Шлюха до мозга костей». Что тебя воспитывали, как мальчика, — да, это верно, то было одно из пагубных заблуждений нашего родителя. Ты владела оружием, но это не заставляло Херонимо тебя уважать. «Дрянь последнего разбора, — твердил он. — Своего нигде не упустит. Соплячка, а преопасная баба!» И в этом была своя правда. Ты любила нравиться и знала, чем хороша. Например, ты ни за что бы не согласилась носить мужскую одежду — даже когда скакала верхом, работала с быками, фехтовала... По крайней мере, я тебя никогда иначе, как в платье, не видела. Но это было не из уважения к законам, предписанным нашему полу, не из послушания Господу, запретившему носить иную одежду, нежели Он избрал для нас, а по собственному вкусу. По инстинкту. Отец был этому очень рад. Он бы не вынес, если бы ты была похожа на кого-либо из братьев.

— Я не пойду замуж за аделантадо Менданью, — сказала ты ему вслух, не сводя глаз с быков, которых мы тренировали для завтрашнего торжества.

Эта коррида, завершавшая празднества в честь наместника Его Величества, имела для нас, Баррето, особое значение. После присоединения португальской короны к испанской нам, португальцам из Лимы, было очень важно показывать, что мы блюдём мадридские традиции.

Первая «фиеста брава» в Перу состоялась лет за пятьдесят до того, сразу после победы испанцев над индейцами. Франсиско Писарро лично убил второго быка, доказав тем самым свою безупречную храбрость и заслуженность своей победы.

С тех пор все наши великие торжества, невзирая на церковные эдикты, которые время от времени осуждали и запрещали «дикий языческий праздник», заканчивались на арене. Тут, как ни старайся, традиция держалась.

Этим ноябрьским утром 1585 года на пути следования короля из порта Кальяо в Лиму поспешно возводили арки и другие сооружения из папье-маше. Военный плац посыпали песком, окрестные улицы перекрыли, в тени собора поставили трибуны. Только дворяне могли участвовать в этих играх, возвращавших им военные радости и опасности. Сражались они верхом на арене, как во времена рыцарских турниров.

Вследствие благородного происхождения моей матери, красоты наших коней и особенно мощи наших боевых чудищ, наш отец был назначен главным распорядителем. Лучшие быки были нашего завода. Наш младший брат Лоренсо считался замечательным рехонеадором[8]. А ты, Исабель, назавтра должна была в первый раз появиться в свете, на почётной трибуне, в свите нового правителя. Ты только об этом и мечтала. И все мы, вся семья Баррето с нетерпением ждали корриды, которая представит нас как одно из первых семейств Лимы, которая прославит наше имя.

В то время Херонимо было двадцать три года, Лоренсо шестнадцать, Диего пятнадцать, а Луису двенадцать.