она детей не принесла — не было наследника, который мог бы оспорить у нашего отца полученное им огромное богатство. Зато с ним она каким-то чудом оказалась исключительно плодовитой: пятнадцать беременностей за восемнадцать лет. Сначала, правда, пришлось тяжело. Четырёх младенцев похоронили родители в церкви Святой Анны. Но милосердный Господь услышал их молитвы, и новые дети помогли забыть о скорбях. К тому же умер вице-король Мендоса — покровитель обоих родителей, — а его сын дон Гарсия отправился обратно за море. Новые вице-короли и не думали благодетельствовать клиентам маркиза Каньете. Как раз когда я родилась, очередной вице-король заплатил жизнью за многочисленные связи с дочерьми и внучками первых конкистадоров: его убили мужья... Провидение пожелало, чтобы убитого вскоре сменил губернатор по имени Лопе Гарсия де Кастро. Де Кастро — родовая фамилия моей матери.

Общество Лимы, думая, что Марианна де Кастро — родственница столь могущественного человека, — стало всячески к ней подслуживаться.

Не так уж много было в Новом Свете женщин высокого происхождения, выросших при дворе и получивших изысканное воспитание! Матушка моя была одной из них; губернатор де Кастро искал её общества и тем поддерживал легенду о родстве. Он разрешил мужу и сыновьям доньи Марианны на праздниках и церемониях стоять под его балдахином и на его балконе, а при отплытии своего знаменитого племянника генерала Альваро де Менданьи — даже на королевском помосте.

Поэтому, как ни грызла ревность сердце отца, он начал соглашаться, что не промахнулся, переехав в Новый Свет и укоренившись там.

Большой дом на углу площади Санта-Анна и улицы Альбаакитас наполнился детским визгом. Мать его детей вполне удовлетворяла его. А кроме того, перед ним был предмет обожания, свет очей его — воплощение красоты, ума и очарования, наследница его мечтаний и честолюбивых стремлений: дочь Исабель. Чего ещё желать? Дочка тоже была очарована им и гордилась, и он это знал.

Между тем я должна признать, что капитан Баррето с виду был неказист.

У отца был сломанный нос, чёрные глаза навыкате. Борода до ушей закрывала боевые шрамы на щеках. Так он, по крайней мере, говорил нам, когда Исабель просила его показаться без бороды. Черноволосый, широкозадый, очень широкоплечий — но маленький: не выше ростом, чем индейцы, над которыми мы, креолы, насмехались, считая карликами.

Зато на коне... О, это дело другое! Никогда не видела такого славного всадника, как мой отец.

Когда Нуньо Родригес Баррето приехал в Перу, у него одного были лошади. Сперва одиннадцать — одиннадцать коней, переживших путешествие. В них заключались всё его состояние и вся его слава. Всех их он безумно любил за красоту, смелость и выносливость. Во время чилийской компании он продал восемь лошадей дону Гарсия, и эти восемь скакунов помогли разбить племя мапуче в битве при Лагунилье. Для себя он оставил только трёх, самой ценной из которых была кобыла. Она принесла отцу одиннадцать жеребят, от которых пошёл завод породы пасо фино — теперь им управляют мои братья. Число одиннадцать счастливое для Баррето — оно у нас даже в гербе: одиннадцать лошадей, одиннадцать детей...

Но и дети, и лошади точно знали, кто у отца самая любимая. Исабель — а её инстинктивно тянуло как раз к лошадям — не имела соперниц. И он чувствовал, как она им любуется, когда он проезжал верхом под нашим балконом: в седле как влитой, корпус прямой, рука на боку — прямо кентавр. Он видел по глазам, как она восхищена и заворожена.

Пожалуй, она была воспитана «по образу и подобию» капитана Баррето — но при нём была кокетлива. Уже маленькой она любила наряды и украшения. Ни за что она не появилась бы перед отцом иначе, как в самом лучшем платье, причёсанная и убранная. Уже в четыре года она хотела ему нравиться. И добивалась этого без всякого труда.

Но иногда он забывал о ней, бросал её. Когда он уезжал в индийские поселения — в Кантарос или в другое место, — лично собрать доход или навести порядок на серебряных рудниках, его могло не быть дома месяцами. Там он занимался такими делами, что не желал показывать их женщинам. Бывало, он брал с собой кого-то из сыновей — но не Исабель. Притом он никогда не оставлял на её счёт никаких распоряжений. Только запрещал служанкам, мамкам и нянькам заниматься ею и даже к ней подходить.

Он торжественно передавал ключи от дома и права на управление поместьем жене и столь же торжественно запрещал ей заботиться об Исабель. Считалось, что девочка подчиняется только ему, а потому её держали вдали от женской половины. Может быть, он считал, что материнская ласка и кротость разнежат её? Он оставлял Исабель на попечение двух своих старых солдат, выбранных им самим: один был учителем фехтования, другой — верховой езды. К счастью, как только капитан Баррето уезжал, ветераны начинали пренебрегать своими обязанностями. Оставались другие учителя — наставники братьев, — и матушка, которая, вопреки запрету, бдительно пеклась о ней.

Асьенда, которой матушка занималась в отсутствие мужа, находилась на краю города, как и теперь. Но тогда она была гораздо больше. Наши земли доходили почти до самой реки.

Берега Римака всё ещё были опасны. За нашей приходской церковью Святой Анны индейские жрецы продолжали потихоньку справлять языческие обряды. Исабель, очевидно, решалась бегать туда. Бывала она и в конюшнях возле квартала рабов, куда нам вход был воспрещён.

Поскольку я была старше, матушка вечно посылала меня следом за ней посмотреть, что она делает. Я терпеть не могла это бессмысленное занятие — поневоле ходить хвостом за сестрой.

Как сейчас вижу её одну посреди манежа, на котором конюхи выезжали отцовских лошадей.

Почему я так хорошо запомнила эту сцену?

У барьера сгрудились негры, метисы, индейцы — работники на гумне. Они с адским шумом хлопают в ладоши.

На манеже стоит Исабель, а за ней три музыканта играют какую-то варварскую музыку на индейской флейте, гитаре и барабане.

Сколько ж ей тогда было лет?

По росту судя — ещё совсем маленькая. Восемь? Десять? Двенадцать?