Окончив работу, мы спешили во двор играть. А игра заключалась в драке на кулачки слесарей со столярами.

Дрались любовно, но жестоко. Обычно к кому присоединялись кузнецы, та партия и побеждала. Помню, раз в такой драке я поставил синяк под глазом Сене Набережневу. Прошел месяц, два, а он все не показывался в ремесленной. Справляюсь у ребят:

— А что Сенька не ходит?

— Хватился! Он умер давно от скарлатины.

«Неужели так с синяком и умер?» — думал я и долго жил под страхом, что за это дело бог меня непременно накажет.

...В глубокой тоске по родному селу, вдали от матери, братьев и сестры я чувствовал себя заброшенным и одиноким. Эти приступы тоски до того были тягостны, что я часто не находил себе места.

Облегчение искал я в песне про горькую жизнь ребенка на чужбине. Идя по улице, я распевал:

Ой, как по небу ходит красно солнышко,

Да ночной порой светел месяц.

А в домах больших да каменных

Все чужой народ, неприветливый ;

Нет у них ко мне слова ласкова.

Ой ли ты, моя родна матушка,

Братцы ль вы мои, братцы кровные,

Ты, сестреночка, моя крошечка!

Вы прислали б мне хотя весточку!

Как пойду я да во чисто поле,

А во чистом поле цветут цветики,

Во лугах растет мягка травушка;

Ой, да плещет рыбка в ледяной струе,

В зелены́х кустах поют пташечки,

Ой, как все живут да радуются,

Только мне, мальчишке, нету радости

На чужой стороне, во чужих людях...

Нет мне радости...

Однажды на улице меня нагнала незнакомая женщина.

— О чем ты поешь так горько, мальчик? — спросила она...

— Так себе, — буркнул я и замолчал.

— А у кого ты живешь?

— У людей.

— Чудашка, знамо у людей. А отец, мать есть?

— Отца нет, а мать далеко.

— Приходи ко мне. У меня тоже был вот такой сынок и в начале зимы умер от скарлатины. — Она заплакала.

— Его Сеней звали?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Знаю...

— Так заходи, если будешь скучать о маме. Вот мой дом. — Это была мать Сени Набережнева.

— Спасибо. Зайду.

Я почувствовал, что одиночество мое на земле не такое уж горькое. Есть сиротливость более страшная: горе матери, потерявшей единственного сына.

К концу года я обносился, как нищий: вместо одежды живописно трепались лоскуты. Вошь, которая завелась на мне, не мог вывести никакой баней. От нее освободился я только дома, когда приехал на летний перерыв.

Мать, встретив меня, ругалась:

— На нем, окаянном, все как на огне горит...

Ругалась она не по злобе. У нее было свое горе: как бы всю ораву пристроить, обшить, прокормить.

3

С квартирами мне не везло. Я менял их часто. Помню квартиру у школьного сторожа Макара. Она состояла из одной комнаты и помещалась на втором этаже. У Макара была жена и трое ребят. В свободное время он занимался починкой обуви. Здесь я увлекся рисованием и малевал красками горы, море, пальмы. На горах расставлял враждующие армии, которые палили друг в друга из пушек. Разрывы снарядов были главным украшением в моей «живописи». Картины я покрывал сверху жидким клеем, и они блестели, как стекло.

У Макара мне как-то попалась в руки книжка Дефо «Робинзон Крузо», которая полонила меня. Я часами, а в праздники целыми днями сидел на крыше, упиваясь историей Робинзона.

Это совпало как раз со временем, когда я от кнутов и пращей перешел к изготовлению лука и стрел по всем правилам первобытного искусства. Я достиг совершенства в стрельбе из лука — на пятьдесят — семьдесят шагов попадал стрелою в цель. Удар стрелы иногда достигал такой силы, что она пробивала железную крышу. Эти успехи чуть не привели к огромному несчастью. Сделав однажды крепкую стрелу с острым железным наконечником, я начал стрелять в полуоткрытую дверь. В это время дверь распахнулась, и на пороге появилась младшая дочка сторожа — Дуняша. Стрела со свистом пролетела мимо, слегка задев белые волосенки девочки.

— Вот как!.. — всплеснула она ручонками и, засмеявшись, подбежала ко мне.

Я замер: что было бы, если бы я взял чуть пониже?

После этого случая я спрятал лук и принялся читать «Тараса Бульбу». Книга меня так увлекла, что я тут же начал на листочке зарисовывать героев повести и делал под рисунками надписи: «Ну, давай на кулачки», «Что, сынку, помогли тебе ляхи?», «Сыплет гостинцы Тарас тому и другому на голову...»

4

Занятия в ремесленной школе кончились поздно, поэтому домой, в Старый Кувак, на каникулы я приехал в середине лета. Братья и сестренка обрадовались моему возвращению и, как обычно, сразу же повели меня на огород. Показывали гряды с огурцами, подсолнухи. Потом мы рассматривали цыплят и определяли, которые из них будут петушками, которые молодками, а вечером я здоровался с коровой и ягнятами. На следующий день отправились за ягодами. Мы с детства привыкли не есть ягод во время сбора: если начнешь есть, ничего домой не принесешь. Мы очень гордились тем, что много набирали ягод. А потом еще знали, что сбор ягод — это работа.

С ягодами мы пили чай, с ягодами мать пекла пироги, сушила их, делала из них на зиму пастилу. Кроме ягод мы запасали также грибы и разные целебные травы: ромашку, березовые сережки, мать-и-мачеху, трефоль — горькую траву, подорожник, чертогон. Назначение последнего по самому названию было ясно — отгонять от дома чертей.

Возвращаясь домой с полными ведерками ягод, мы рассказывали друг другу, кто как провел зиму. Я описывал братьям и сестренке школу и новых товарищей и пел песни, которые слышал в городе.

Отворите окно, отворите,

Мне недолго осталося жить.