— Кара-уул! — вдруг пронеслось по лесу.

Мне стало страшно. Я мысленно нарисовал картину: на проезжего напали разбойники, а может быть звери. Он один в лесу. Никто его не слышит.

— Кара-уул! — вновь отчетливо услыхал я вопль, донесенный ветром.

— Яков, Яков, — затормошил я спящего товарища, — проснись, кто-то кричит!

Яков зашевелился.

Очнулся и Абросим.

— Наверное, тоже вот человека бревном придавило. Ох, терпения нет... Иди, Яков, помоги, может быть, человек пропадает...

— Айда, Миколай! Бери топор.

Я рад был делать что угодно, только бы не сидеть в этом страшном лесу и не мерзнуть. Попытался встать и не смог.

— Ты что же? — спросил меня Яков.

— Да нога не слушается.

— А ты потри, потри ее сильнее, ногу-то! Встань, походи немного, она и отойдет. Ступать-то больно?

Я встал на ногу и чуть не упал.

— Вот грех-то...

Яков развел костер. У огня я быстро согрелся, и мне стало легче.

В темноте ничего нельзя было различить. Спотыкаясь, держась друг за друга, мы прошли по лесу саженей сто, оглядываясь на костер.

— Кара-улл! — снова послышалось сзади.

Яков перекрестился:

— Господи Иисусе... Ты слышал?

— Слышал.

— То тут, то там. Нельзя идти. Это «он»... «Он самый», не к ночи будь помянут... Лесовик...

— Я читал в книге, что никаких леших и нету вовсе.

— Эх ты, голова, «в книге»? — с сердцем сказал Яков. — Надо назад, к стану идти...

— Да там как раз и кричит, где стан-то... — заметил я.

Мы потеряли костер и не знали, куда идти.

— Вот тебе и нет «его»!.. Попались! Надо кафтан выворотить. — Яков начал выворачивать кафтан.

А я стоял в раздумье: то ли мне снимать кафтан, то ли не надо? Обойдемся пока одним...

Вокруг темно, ветер утих, и в лесу тишина. Мы начали кричать.

— Тятя-а-ай! Тон косо?[1] — позвал Яков отца.

«Э-э-э! О-о-о-о!» — отозвалось в лесу.

— Слыхал, как «он» нас заманивает?

— Да брось, Яков, это же эхо...

— Эко! Не больно экай!

Вдруг мы увидели костер впереди себя и пошли на огонь.

Абросим, не имея сил кричать, подполз к потухшему костру, подбросил сухих сучьев и таким образом спас нас от «лешего».

А пока мы рассказывали Абросиму про лешего, и ночь прошла, и небо побелело, и крик умолк. Мы запрягли гнедого и поехали домой.

Дорогой встретили нашего соседа Егора Любецкого.

— Здравствуй, дядя Егор, — сказал Яков, снимая малахай. — Кого везешь?

— Фахретдина. Шел, говорит, в Кармалку вечером, вздумал топорище вырубить. А лесник тут как тут. И избил чуть не до смерти. Всю ночь маялся в лесу, кричал, а утром выполз на дорогу: «Возьми, говорит, ради бога».

— Это, поди, Ерошка-объездчик — зверь мужик... Беда! А у меня с отцом тоже неладно.

И Яков стал рассказывать нашу историю. Я слез с телеги и пошел смотреть избитого.

Фахретдин — плотник. Ходил он по нашей волости из села в село и строил избы. Когда мать получила страховку за погорелую избу, он строил и нам хибарку из старой, купленной у татар избы.

Фахретдин мастер рассказывать сказки и в продолжение всей работы каждый вечер рассказывал нам по образцу «Тысячи и одной ночи» бесконечную сказку про одного плотника, который в поисках лучшей жизни пошел куда глаза глядят. Шел он, шел и вдруг увидел: по дороге катится стружка. «Дай, думает, пойду за ней». И стружка эта водила его по всей земле, по богатым и бедным, по добрым и злым, принося плотнику то удачу, то горе, то смех, то слезы.

Каждый вечер старик начинал с того, что стружка катится дальше по дороге, а за ней, как завороженный, покорно идет плотник с пилой и ящиком...

Кончил Фахретдин работу, распрощался, ушел от нас, а сказку так и не закончил. Это он рассказывал, конечно, про себя: вышел за ворота, а стружка под ногами так и катится, так и катится, словно ветром ее поддувает. За ней идет старик Фахретдин. Один он. Нет у него ни жены, ни сыновей. Встретился по пути добрый человек — приветит, злой — изобидит, изувечит. И заступиться некому. И вот, может быть, он уже закончил свой трудовой путь, и стружка будет водить теперь другого.

Где ни увижу я теперь — на улице ли, в поле, на дороге — стружку, вспоминаю плотника Фахретдина, создавшего чудесный образ своей скитальческой жизни.

Глава четвертая

1

В дождливый осенний вечер принесли с почты пакет. Это было сообщение о том, что я принят на учение в ремесленную школу.

И опять я поплыл по грязи в город. Ехал чуть не неделю со знакомыми татарами.

В городе мы остановились на ярмарочной площади. Татары распрягли лошадей, задали им корму, и я, заприметив среди возов и лавок место, где стояла наша телега, пошел бродить по ярмарке.

Ярмарка была большая и шумная: ревели коровы, блеяли овцы, ржали лошади, гремели молотками жестянщики. У балаганов кривлялись и зазывали народ скоморохи.

— Пятак за вход — небольшой расход. Сам заходи и товарища заводи!

Толпы крестьян и горожан ходили от балагана к карусели, между лавками, месили грязь, грызли семечки, орехи, орали пьяные песни.

Вдоволь набродившись по ярмарке, я хватился своих попутчиков. И каково же было мое удивление, когда возов на месте не оказалось. Видно, татары поискали-поискали меня, да и уехали. И пришлось мне одному идти на розыски земской управы, куда я попал только к вечеру. Отсюда со сторожем меня направили в ремесленную школу — двухэтажное синее здание против старого собора.

Здесь учитель засадил меня в пустой класс и заставил решать задачу и писать диктант. Проверив мою работу, учитель объявил, что я принят в школу и должен подыскать себе квартиру.

Слесарь Петр Сысоичев, который приютил меня, жил на