— Сколько раз вам говорил — не смейте брать топор! — снова кричит мастер. — Одевайся и беги в больницу.

Андреева уводят.

Мастер ушел. Я нахожу себе развлечение: надуваю ртом воздух в пустую жестяную банку из-под лака и сую ее в печь. Получается неожиданный взрыв, и банка вылетает из печки. Я проделываю свой опыт еще раз, и банка снова с грохотом летит к двери.

Собираются ребята.

— Это ты как? — спрашивает меня Федька Сурков, толстый любознательный парнишка. — Ну-ка еще раз сделай.

Я показываю. Федька берет банку с остатками политуры, бултыхает ее, чтобы лучше смочить внутри, надувает во все легкие и подносит к топке. И вдруг грохнет, словно из пушки. Банку разносит на куски, а Федька, воя истошным голосом, отбегает к двери и закрывает руками глаза.

— Что такое? Что там такое? — испуганно засуетился вошедший мастер.

— Сурков рожу спалил!

Разбирать было некогда. Федька голосил, приплясывая и не отнимая рук от глаз. Волосы у него опалились, лицо покраснело и покрылось волдырями. Его отправили в больницу. Взволнованный и испуганный этим происшествием, я сильно порезал стамеской палец на руке. Меня тоже отправили в больницу. Дней пять не ходил на работу, а когда пришел, все было по-старому, только пустовал верстак Суркова. Федька еще не вернулся.

— Куплинов! Зовут в канцелярию, — объявил дежурный.

В канцелярии сидели отец Суркова и заведующий школой.

— Расскажи, как ты опалил Суркову лицо, — сказал заведующий, которого ребята прозвали Фаресом.

— Я его не палил, он сам.

— Не ври, как это он сам себя будет палить?

Я рассказал, как было дело.

— Все-таки ты его научил?

— Я его не учил. Я сделал, а он, глядя на меня...

— Глядя на тебя, ишь какой артист! Ты смотри у меня — из школы выгоню!.. Ну, чего стоишь?! Иди на занятия!

Я ушел. В мастерской спорили и гадали: выгонят меня или нет?

Через две недели явился Федька с облупленным лицом, стриженый и веселый. Глаза были целы, только ресницы не успели отрасти да брови еще кудрявились.

— Я знаю теперь, — сказал он мне, — как взрыв-то сделать. Надо банку фартуком обернуть. Вот мастер уйдет — мы и попробуем.

Перед склейкой я подошел к плите, чтобы нагреть доски, и сел на краешек ее. Ребята пристроились около меня.

— Что за собрание?! — крикнул мастер. — Разойдись по местам!

В это время дверь отворилась, и с клубами морозного пара на пороге выросла толстая фигура заведующего.

— Фарес пришел... — пронеслось по отделению старших.

— Сидишь?! Посиживаешь?! — Выкатил на меня Фарес свои рачьи глаза.

— Доски грею.

— А... доски!.. Ну тогда и сам погрейся. Холодно ведь! Почему бы не погреться...

Я посмотрел на Фареса исподлобья, потом молча взял доски и хотел идти.

— Ну что ты? Куда торопиться? Погоди, погрейся. Садись, — проговорил Фарес притворно-ласково, загородив мне дорогу.

Все притихли. Я стоял в нерешительности.

— Ну что же, мне самому тебя подсаживать? Садись, как сидел.

Я присел на краешек плиты. Ребята прекратили работу. Наступила полная тишина.

— Разве ты так сидел? — снова пробасил Фарес.

— Нет, немного подальше.

— Вот и сядь как сидел. Дежурный, подложи дров!

Дежурный бросил в плиту охапку стружек. Мне стало горячо, и я начал сползать на край плиты.

— Сиди, сиди, куда же ты? — злобно шипел Фарес, держа меня за плечи. — Греться так греться!..

Щепки разгорались. Я извивался под лапами Фареса, стараясь спрыгнуть на пол. Но он не пускал.

— А, мерзавец! Будешь еще греться? Я вам покажу, бездельники! Выучу, лоскутники! Марш на место!

Когда Фарес ушел, я вернулся к верстаку и заплакал от обиды и унижения.

— Черт толстопузый! — сквозь слезы сказал я.

Сочувствие и возмущение других еще больше меня взволновали, и я заревел уже не стесняясь.

— Чего реветь! Ведь они только пошутили! — сердито крикнул мастер.

— Хорошие шутки! У мальчишки штаны прогорели.

— Морду бы ему набить, этому шутнику! — сердито крикнул Горбунов.

— Что ты сказал? Что ты сказал? — набросился было мастер на Горбунова, но в это время на каланче ударили часы.

— Двенадцать! — пронзительно крикнул дежурный.

— Убрать мастерскую! — завопил мастер, но все уже летели мимо него на улицу.

Глава пятая

1

Когда я начинал очень сильно тосковать по дому, я шел на конец города, через реку, на гору, в одну знакомую семью. Сюда иногда приезжала моя тетя Анна Игнатьевна. Она работала где-то в селе учительницей.

Анна Игнатьевна — красивая маленькая женщина с большими серыми глазами и кудрявой головкой — встречала меня ласково: грела мои озябшие руки, поила чаем, угощала печеньем и орехами. За столом она и ее подруги вспоминали дядю Мишу. Я внимательно слушал их разговор.

Дядя Миша был самым младшим из детей дедушки Игнатия Михеича, который будучи крепостным лекарем варваринского помещика, только после воли получил место фельдшера.

Окруженный с малых лет постоянной заботой и лаской добрых женщин — матери и трех старших сестер, — дядя Миша рос, не стесняемый ничем. И понятно, что в нем рано выявились черты независимого и смелого характера. Мать и бабушка неоднократно вспоминали и рассказывали нам разные случаи из раннего детства дяди Миши. Мы выслушивали их с большим интересом.

Однажды, доставая в саду с высокого дерева грачиные гнезда, дядя Миша упал и сломал себе ногу. Вылежав долго в постели, он, как только разрешили ему ходить, первым делом отправился в сад, полез на дерево, с которого упал, и, несмотря на крики и вопли прибежавших сестер, достал-таки из гнезда грачат.

Дядя Миша очень любил цветы. Как-то зайдя в барский цветник, он начал собирать букет. Его встретила дочь помещика и строго спросила:

— Как ты смеешь рвать мои цветы?

— Это