жанра. Он напомнил мне о последней лекции по анатомии, указывая на отсутствующее ребро микеланджеловского «Давида», рассказал, что в лондонском музее у копии скульптуры есть съемный фиговый листик, на случай приезда королевы. Отвлекшись от экспозиции, он поведал занимательную историю о том, как Леонардо, получив заказ от герцога Сфорца на создание конной статуи, так увлекся идеей отлития огромной лошади, что совсем забыл о всаднике и потратил вечность на то, чтобы спроектировать форму, позволившую бы целиком отлить коня из бронзы, — задача по тем временам невыполнимой сложности. К несчастью, проекту было суждено воплотиться в жизнь лишь из глины, и до наших дней он не дожил.

Все это было очень интересно, но я слушала вполуха: у меня из головы не шел случай в парке. Наконец, Франческо, поймав мой рассеянный взгляд, взволнованно спросил, все ли в порядке.

— И да и нет, — вздохнула я. — И да и нет. На днях кое-что произошло…

И я рассказала ему о странной фигуре и о своем ночном кошмаре.

— Ты такая впечатлительная, piccola, — нежно приобнял меня за плечи профессор. — Это очень красивая история, особенно по тому, как она перекликается с темой моей выставки, но думаю объяснение всему самое прозаическое. Omne ignotum pro magnifico est. Красоты ради давай не будем думать, что ты встретила какого-то чудака, лучше верить, что это само Искусство спустилось к тебе из мира высоких материй.

— Красоты ради?.. — хмыкнула я.

— Но ведь за этим же ты здесь.

И в этот момент я с болью поняла, как мы с профессором на самом деле безнадежно далеки, и как бы я хотела разорвать эту дистанцию и встать с ним рядом.

23 октября, воскресенье

Всю середину октября я была точно расстроенная скрипка. Чуть тронь — и визжат противно струны, а корпус отзывается низким болезненным гулом. Я почти не писала родителям и перестала отвечать на письма питерских друзей, а дни свои проводила перед мольбертом или на сеансе массажа: невыносимо болели плечи. Никого не хотелось видеть.

Поэтому когда, вернувшись домой в пятницу вечером, я обнаружила на своем пороге Марка, с букетом лилий и чемоданчиком на колесах, на меня накатила такая дурнота, что закружилась голова.

— Сюрпри-и-из!

Громко смеясь, я целовала его, чувствуя, как щетина царапает мне лицо, а у самой глаза были полны слез. В голове только и вертелось: ну вот, все выходные мне придется притворяться: притворяться, что я рада, что я люблю, что все как раньше. Придется наклеить пластырь на свежие раны и молиться, чтобы кровь не просочилась наружу.

А Марк ничего не заметил. Только подивился беспорядку в квартире, так мне нехарактерному, и обкусанным ногтям.

Я поставила цветы в вазу, и вдвоем мы набрали в ведра воды, начисто вымыли липкий пол, до блеска отдраили раковины, сходили в супермаркет по соседству и вернулись с четырьмя огромными пакетами с продуктами.

Я как раз убирала в холодильник яйца, когда Марк сказал, небрежно облокотившись о столешницу:

— Я видел там новый портрет в твоей комнате. Такой смазливый ботаник у окна…

— Это наш профессор, Франческо Палладино… Помнишь я тебе рассказывала? Слушай, ты не подашь мне блюдце? Кажется, пакет с моцареллой протекает.

Я знала, что Марку никогда не увидеть моего сообщения за мазками краски, но желудок все равно завязался в узел.

— А-а, ваш местный любимчик?

— Ну да, девочки и кое-кто из парней чуть ли не визжат, когда он заходит в класс, а мне он кажется надутым как воздушный шарик.

— Ты была у него в гостях?

— Да, мы с ребятами ходили на его выставку, а потом он пригласил нас к себе на кофе. Он такой строгий, ужас, единственный профессор, который постоянно ко мне придирается, и я решила, что если немного потешу его эго, возможно, хоть так получу высший балл на экзамене. Как тебе?

Марк пожал плечами:

— Ты же знаешь, я считаю, все твои работы гениальны. Будь я твоим профессором, у меня бы ты получила cum laude… Ну что, пожарим бургеры на ужин?

Пока он делал заготовки, я вернулась в спальню накинуть свитер. Франческо смотрел на меня из угла: казалось, даже нарисованная улыбка излучает теплый свет.

— Прости меня, ладно? — прошептала я. — Так надо было. А вообще знаешь: лучше бы я никогда тебя не встречала.

Я подошла к окну, выходящему на террасу, и прислонилась лбом к холодному стеклу.

Как же так вышло? Когда я перестала любить Марка? А главное, почему?

В голове завертелись сотни приятных воспоминаний: вот мы едим сахарную вату в зоопарке, а потом не знаем чем оттереть ладони и щеки; вот он рассказывает мне о маятнике Фуко в планетарии; вот мы танцуем вальс на университетском балу, а вот жарим шашлыки на природе; вот мы едем по проселочной дороге на велосипедах наперегонки; а вот в пижамах играем в шахматы, и Марк просит включить электричество, но я настаиваю на свечах: для атмосферности. Столько всего хорошего произошло за эти четыре года. Конечно, были и ссоры, но никогда серьезные. Мои родители обожали Марка, а его родители — меня. Он был умным и добрым, любил детей и животных, заботился обо мне, и никогда не давал мне поводов для ревности. Жизнь с ним могла бы быть такой замечательной… Но я больше ее не хотела.

Я не могла не думать о Франческо: о том, какие на ощупь его волосы и какой у него запах. Я так сильно томилась по нему: это было как наваждение. Я думала, что отдавшись ему однажды, навсегда закрою этот гештальт, но мою жажду было не утолить. Он был нужен мне. Я хотела говорить с ним, говорить взахлеб, часы напролет, бродить по городу, слушать музыку, чувствовать его прикосновения на своей коже. Иногда, вечерами, я включала первый концерт Рахманинова и фантазировала о той ночи, когда растворилась в нем без остатка, и по моей коже всегда бежали мурашки, а дыхание становилось прерывистым. Это было как болезнь. Но теперь я не хотела выздоравливать.

Что-то на улице привлекло мое внимание. Светлое пятно и темная тень на брусчатой мостовой. Где-то на подкорке мозга мелькнула ассоциация, но я быстро отбросила ее в сторону. Наш разум любит играть в эти игры: то в луже увидим профиль Данте, то куча белья на стуле обернется до зубов вооруженным карликом. Желая разувериться, я протерла запотевшее окно ладонью. Стекло отразило комнату за моей спиной, мое собственное усталое лицо, и где-то там, в обращенном наружу мире, посреди пустынной улицы —