Молодёжь бросилась осваивать разное: кройку и шитьё (пришлось мне вспомнить, как пользоваться ножной швейной машинкой), рукоделие, рисование, резьбу (наконец-то пригодился тот огромный купленный мной по случаю набор резцов!), керамику, музыку…

Кто-то, под руководством Стёпы, загорелся обустроить большие подкрышные пространства и чем-то ширкал и стучал над головами, периодически прибегая попить горячего чаю. Несколько избранных сбега́ли с Никитой в новую кузню; там было хоть тепло.

Света было мало, даже днём — небо постоянно было обложено тяжёлыми тучами, и все, кому нужно было хорошее освещение, собирались в столовой, где в перерывах между едой столы освобождались и Василиса выпускала под потолок ряды светящихся шариков. Дрыхла она, конечно, каждый день без задних ног…

Василь Василич организовал небольшой оркестрик, который усердно репетировал во всякое свободное время. Даша тоже вспомнила своё музыкальное образование и собрала хор. Не так, чтоб пару песен спеть, а прямо настоящий. Вот, кстати, Оссэ сильно тогда эта песня понравилась — «Славное море, священный Байкал». А неплохо бы по голосам разложить?

Внезапно выстрелила моя странная идея с вальсом. После нескольких дней массовых наступаний на ноги, наши энтузиастические подданные затанцевали. Кто-то даже грозился вспомнить своё славное бально-танцевальное прошлое и обучить желающих фокстроту и ещё каким-то мудрёным кунштюкам, но до этого пока не дошло.

Для тренировок (да и для танцев тоже) приходилось растаскивать столы и лавки по стенам в столовой. Плясать-то ещё ничего, а вот саблями махать было тесновато. Вовка волевым решением выдал нам перечень малоамплитудных упражнений и перевёл с мечей на ножевой бой.

Наконец-то распаковали настолки: «Манчкина», «Ведьм», «Цитадели» и всякое прочее. Вечера-то были долгие.

Ой, и читали, конечно!

Развлекались мы, короче, как могли.

А вы посидите-ка почти двадцать дней безвылазно, да без телевидения, без компьютерных игр, без интернета и без телефонов — посмотрю я на вас.

Глядя на всю эту прелесть я сказала мужу, мол, не пора ли выходной по воскресеньям устраивать? И в субботу банный день. Шесть дней работаем (шестой день после пятницы — шестница (или шестерик, название ещё не устоялось), суббота — наводим марафет, воскресенье — барствуем и всякими хоббями занимаемся. А?

Сказал: «М-гм!» Расцениваю это как согласие*.

*Списываю это на шок, хе-хе…

Зато мужики доделали как надо внутренности третьего жилого дома и большого банно-прачечного, так скажем, комплекса. Вот это был настоящий подарок! Баня (для удобства и краткости произношения) получилась шикарная! Два больших отделения для мытья (эм и жо), с парилками, большая постирочная, рядом специальный двор со множеством натянутых верёвок для сушки белья. Мы быстренько притащили в стиральное отделение наши стиралопеды — ну, те педальные стиралки (вскоре должны были прийти ещё шесть штук, толпа-то теперь большая!), тазы, стиральные доски и прочую дребедень. Красотища!

Общежитские возликовали, что не придётся особо тесниться, и девчонки всем гуртом перебежали в третий дом. О чём-то они там митинговали (в основном наши первые, конечно; самая шпана больше слушала). Посмотрим.

РАССЕЛЕНИЕ

По итогу расселились дамы более кучненько, чем я предполагала, по семь-восемь в комнатке. Зато аж три комнаты оставили себе под гостиные! Так, говорят, уютнее будет. Диванов пока не предвидится, зато лавки с подушками, по типу восточных топчанчиков, Стёпа им уже обещал. Вовка слушал и посмеивался. Нет, внешне он был строгий и суровый отец клана, но глаза смеялись. Я дождалась, пока мы останемся одни, и насела на него:

— Ну-ка говори, чё ты ржал?

Он попытался сделать чопорный вид:

— Да и не ржал я вовсе.

— Ну Вова!

— Что?

— Что смешного в гостиных комнатах?

Муж тихонько усмехнулся в усы:

— Задвижки изнутри видела?

— Э-э-э… нет.

— А они есть! Любимая, ну ты что? Холодно на улице, в лес уже не пойдёшь.

— А-а-а… — вот я, блин, ворона!

Натурально — на дворе мороз, где людям встречаться-то?

Мокрая снежная каша всё чаще стала схватываться ледяной коркой, и поход за водой начал становиться опасным предприятием. За две недели с хвостом я вылечила шесть серьёзных ушибов, два подвывиха и один весьма некрасивый перелом. Хорошо, что я тётя-доктор.

К концу второй недели нашего заточения ударил мороз. Не так, чтобы прямо оглушительный, но за ночь температура упала с нуля до минус десяти. Снег наконец-то перестал таять, а новый шёл уже сухой и не превращался в кашу-малашу. После тридцатого октября почти перестали дуть сумасшедшие ветры. Потянуло зимой. Мелкий восточный рукав покрылся тонкой корочкой льда, западный пообмерзал по самым краям, там течение было посильнее. А вот Бурная и не думала о зимней спячке. И без того холодная, она сделалась вовсе ледяной и кидалась острыми перьями шуги, намерзавшими по берегам, словно кучи битого стекла.

МИШКА

Новая Земля, остров-острог, 34.06 (октября).0001

Был ещё один вопрос, который чрезвычайно меня беспокоил. И я никак не могла понять, с какой стороны к нему подступиться.

Миша.

Мише, фактически, был двадцать один (до дня рождения на момент перехода ему оставалось каких-то несколько дней). Большую часть своей жизни — с трёх лет — он провёл, будучи инвалидом. Инвалидом тяжёлым, сложным и, в силу своего заболевания, ведущим довольно замкнутый образ жизни. Эпилепсия — штука весьма неприятная. А у нас случай был ещё и какой-то нетипичный, сложно поддающийся воздействиям и терапии. Короче, набор таблеток, способных хотя бы пригасить эпи-активность ему подбирали лет десять, если не больше.

К чему это я так долго. Переход, слава богам, избавил его от заболевания. Но социальные-то навыки сами по себе ниоткуда не взялись. Всю жизнь Мишка жил, тесно общаясь с пятью-шестью людьми. Сложно, знаете ли, налаживать контакты, когда приступы с потерей сознания накрывают через каждые две-три минуты. А пару лет было именно так. Мы бились за его жизнь и морально готовились к похоронам. Потом какой-то доктор-волшебник нашёл, наконец, нужную комбинацию препаратов (как другие доктора говорили, несовместимых), и жить стало полегче. Но мелкие приступы, залипания и «зависания» никуда не делись. А детства у него, как такового, и вовсе не было. Мишка вырос бирюком, юмор понимал плохо, да в последние годы ещё и нахватался дурноты в стиле: «вы не имеете права» и «это незаконно» — к месту и не к месту.

Ну вот. А тут — толпа. Все разные. Все в куче. Все заняты своими делами, даже помолодевшая бабушка, которая вдруг перестала носиться с «больным ребёнком» как курица с яйцом. И у Миши потихоньку начало сдвигать крышу.