Шрифт:
Закладка:
Я уходила к себе. В проходном комнате готовились к экзамену. Томка забиралась с ногами на тахту. Люся вытягивалась рядом. Вместо подушки под щекой фолиант по истории искусства. Иногда Люся поднимала голову и читала вслух страницу.
Такого безобразия еще не было в нашей квартире.
Я проходила мимо них и спиной чувствовала, как пугалась Томка. Она знала меня и со страхом ждала, что я скажу. Но я не сразу кидалась в атаку.
— Завтра экзамен, — говорила я вполне спокойно, — Митя, они хоть что-нибудь знают?
— Они ничего не знают, — отвечал Митя, — но на что-то надеются.
— На чудо, — подсказывала Люся, — на чудо и на свои незаурядные способности.
Митя улыбался. «Незаурядные способности» его веселили. Я глядела на него, и волна жалости к себе и к нему накрывала меня, я чувствовала, что заплачу: выгоню Люсю, посажу Томку за стол, чтобы учила как следует, а сама пойду за картошкой. Но магазины уже были закрыты, Люсю не выгонишь и Томкину с Митей жизнь своими руками не переделаешь.
— Так не готовятся к экзаменам, — я цепляюсь за свое прежнее настроение, но, видно, у меня это плохо получалось, — ты, Люся, сама не учишь и Томку с панталыку сбиваешь. Лишат стипендий, тогда спохватитесь.
Люся поднималась с тахты. Стояла посреди комнаты в джинсах, в длинном, до колен, вязаном жилете, светлые пряди волос почти закрывали лицо, оно выглядывало из них, как из кустов. Говорила:
— Олечка, вы же интеллигентная женщина, а изъясняетесь, как лифтерша: «с панталыку сбились… стипендиев лишат…»
Томка тоже поднималась, раскладывала книги на столе. Я уходила на кухню, когда возвращалась, Люся и Томка с серьезными лицами сидели друг против друга, одна читала вслух, другая вслед записывала — наверное, готовила шпаргалки.
Я возвращалась в свою комнату с чувством выполненного долга. Мне нечего было вспомнить из собственного опыта: дескать, в наше время мы учились не так. Если не помню, как мы учились, значит, тоже плохо, без ответственности и понимания, кому это надо.
Люся понимала, что я в ее власти, что у меня не было сил и настоящего желания бороться с ней, и пользовалась этим. Она звала меня по имени, умела вставить словцо, которое смешило и обезоруживало меня, иногда она придумывала что-нибудь такое, что пугало меня, и этим еще больше утверждалась в своей власти.
Пугала меня Люся Митей. Глядела мне в лицо проницательно и изучающе, потом начинала пугать:
— Между нами говоря, я бы никогда за Митю замуж не вышла.
— Почему?
— Он гений. А гений должен страдать.
— Это не доказано. Не доказано, что он гений, а если и так, то не доказано, что гений обязательно должен страдать.
— Томка его бросит. Вот увидите. Она встретит другого, полюбит и бросит.
— По-моему, ты каркаешь, Люся. Это нехорошо.
— Вы первая будете рады, когда она его бросит…
Через полгода после свадьбы Митя защитил диплом, а Томка перешла на третий курс. Один из них был уже, что называется, на своих ногах, но что это за ноги, он и сам не знал. У него не было постоянного места работы. С бригадой художников он уезжал в Сибирь оформлять то интерьер институтского актового зала, то экстерьер Городского бассейна. Звонил телефон. Приходили бородатые, молчаливые парни, смотрели на Митю преданными глазами, в их разговорах мелькали непонятные мне слова — «готовый картон», «сграфито». Томка летом ездила с ними. Говорила, собираясь:
— Буду варить им борщи.
— Ты уж наваришь!
— Мама, я могу в жизни делать все, только бы это было кому-нибудь надо.
Они уезжали. Квартира пустела. Я выходила на балкон и глядела на зелень тополей. Заботы отступали, и мне казалось, что наступает совсем новая жизнь и надо с ней заново знакомиться, привыкать к ее краскам.
Но через день после их отъезда возвращались прежние мысли и страхи.
Раньше у каждой невесты было приданое. А что сейчас? Что принесла Томка Мите? С чем он пришел к ней? Почему мне тревожно, что у них будут дети? Милые, слабые, ни в чем не виноватые дети, у которых родители художники, а бабуля защитила докторскую диссертацию. Гениальный папа нарисует на стене физического факультета цветной расщепленный атом, мама закончит институт и тоже что-нибудь нарисует. А дети будут парами выходить из ворот детского сада, ходить по дорожкам городского сквера, а потом за столами под присмотром воспитательницы рисовать дома и заборы, солнце на небе и цветы на земле.
Мне было жалко этих еще не рожденных детей, я боялась их, как беды.
В то лето Томка вернулась одна. Я пришла вечером с работы и еще в прихожей носом почуяла, сколько невозможных чудес случилось в доме. Пахло пирогом, покоем и чистотой, всеми домашними радостями. Томка провернула такую генеральную уборку, столько напекла и нажарила, что я усомнилась — моя ли это дочь приехала.
— Похоже, ты одна вернулась, без Мити, — сказала я.
— Я развожусь с ним. Последняя струна во мне лопнула, и я уехала от него. И конец всему этому.
Она выпалила это скороговоркой, как бы между прочим.
Я не стала вытягивать подробности, по какому случаю «лопнула последняя струна», я нутром почувствовала, что Томка всерьез расстается с Митей. Эти чистые полы, белая скатерть на столе, пирог в духовке — все это было знаком, символом, отречением от чего-то навсегда. Я почувствовала, что Томка не просто взбрыкнула, поссорилась с Митей, потом помирится, я сразу поверила — это конец.
— Как тебе там жилось? Варила борщи? Что рисовала?
— «Рисовала»! — Томка выкрикнула это слово с такой злой интонацией: мол, как же, рисовала, держи карман шире! — Разве можно рядом с ними что-нибудь делать? Они же никого не видят. Даже борщи, которые я им поначалу варила, они не видели. Они глотали их как удавы и не видели ничего и никого.
— А Митя?
— Митя даже их не видел. Они-то хоть друг друга видели, а он никого. Ты этого не поймешь.
— Почему же? Понимаю.
— Не имеет значения. Я этот вопрос ни с кем не обсуждаю. Ты знай только одно — нету у
