Шрифт:
Закладка:
— Ваш визит делает мне честь, мать Кабрини, о Вас сейчас говорит вся Америка. Чем я могу быть Вам полезен?
— Ничем. Это я хотела бы быть полезной для Вас.
— Я ни в чем не нуждаюсь, ничего ни у кого не прошу и хочу только, чтобы мне дали спокойно заниматься моими делами…
— Но я не интересуюсь делами. Меня волнует Ваше счастье. Мне сказали, что Вы женаты уже много лет, но детей у Вас нет. Это печально.
— К сожалению, это так, я люблю детей, но…
— Жаль, очень жаль! Обладать таким богатством и не иметь ни одного наследника… Вы когда-нибудь спрашивали себя, почему небо осыпало Вас такими дарами? Должна же быть какая-то причина. Я уверена, что Бог связывает с вами прекрасные замыслы. Вы не представляете, сколько радости могут доставить дети!
И тогда собеседник признался ей, что иногда подумывал об усыновлении, но всегда отказывался от этой мысли из страха поссориться с женой.
А потом сказал:
— Дайте мне подумать, я поговорю с женой, и если Мария будет согласна, я обращусь к Вам, и Вы приведете нам ребенка.
— Ребенка? Кто говорил об одном ребенке? Почему только одного?
— А сколько детей Вы хотели бы мне дать, мать Кабрини?
— Что Вы скажете насчет шестидесяти пяти, для начала?
Кончилось тем, что бизнесмен финансировал целый сиротский приют. А когда через несколько лет дом стал слишком тесным, он подарил матери Кабрини еще шестьдесят пять тысяч долларов — огромную по тем временам сумму.
Основав приют в Вестпарке, Кабрини снова вернулась в Италию, где продолжала руководить миссионерской конгрегацией, находившейся в то время в самом расцвете своей деятельности. Она оставалась там несколько месяцев, а потом снова уехала вместе с двадцатью восьмью монахинями, согласившись возглавить работу по открытию нового благотворительного учреждения в Никарагуа. Затем был основан колледж в Гранаде (через четыре года он был снесен одной из многочисленных центрально-американских революций).
Оттуда она переехала на юг Соединенных Штатов, где в то время происходили ужасные события. В Виржинию, Каролину, Луизиану эмигрировало много итальянцев, преимущественно из Сицилии, и их встретили люди, одержимые расовой ненавистью. Рабство было ликвидировано всего лишь тридцать лет назад, и американцы, конечно, не испытывали нежности к этим «белым неграм», которыми для них были наши эмигранты.
Однако сицилийцы не были такими безответными, как негры. Мафиозные группировки братьев Матранга и братьев Провенцано господствовали на «портовом фронте», оспаривая его друг у друга.
В 1890 году шеф полиции Нью Орлеана попал в засаду, в преступлении обвинили девятнадцать итальянцев. Доказательств не было, но некоторые репортеры слышали, как умирающий в больнице комиссар прошептал: «В меня стреляли "dagos"», — так американцы презрительно именовали южан.
Вся страна, затаив дыхание, следила за процессом, но мафиозные боссы, защищаемые лучшими адвокатами, были оправданы в марте 1891 года.
Но, если у адвокатов было достаточно влияния, чтобы противостоять правосудию, у мафиози не хватило сил, чтобы защитить своих парней от народного гнева. Полиция еще не успела выполнить приказ об их освобождении, когда разъяренная десятитысячная толпа во главе с вице-мэром ворвались в тюрьму и линчевала заключенных: двоих повесили, двоих прикончили дверной перекладиной, остальных расстреляли из ружей. Тела были подвешены на деревьях и на фонарных столбах.
Около половины американских газет одобрили резню; напряжение достигло такой точки, что Италия отозвала своего посла из Вашингтона. Последовали линчевания и в двух других городах Луизианы.
В Новый Орлеан, раздираемый непримиримой ненавистью, мать Кабрини прибыла в Страстную среду 1892 года. Она сейчас же поняла, что начинать надо с нового поколения: дать новое лицо и новую надежду этим ватагам ребят, которые должны были пополнить ряды уголовников; необходимо было заставить город уважать достоинство этих униженных и запуганных людей.
Ей необходимы были, по крайней мере, один сиротский приют, одна школа и один интернат. И минимум пятьдесят тысяч долларов для начала.
Парадоксально, что хотя в Новом Орлеане было много итальянцев, сколотивших состояние как сомнительными, так и законными путями, но они и думать не думали о национальной гордости, более того, они всячески пытались забыть о своих корнях.
Франческа находила их одного за другим: миланский судовладелец Рокки, банкиры и хозяева хлопковых плантаций Маринони из Брешии, владелец знаменитых ресторанов неаполитанец Астрада, выдающийся клиницист Форменти, занимавшаяся оптовыми поставками продовольствия госпожа Бачигалупо, продавцы обуви Бевилаккуа и Монтелеоне и богатейший сицилиец капитан Пиццати, о котором уже говорилось.
Это лишь несколько имен среди многих других, и мы хотели бы упомянуть их именно потому, что они до сих пор звучат на нашей земле. Почти все они поняли и оценили намерение Кабрини: показать этому городу, ценившему Италию (ее музыку и артистов), но ненавидящего итальянцев (считавшихся мафиозными элементами и потенциальными преступниками), что подлинной проблемой была социальная незаинтересованность, в силу которой все эти подростки были брошены, лишены всякой заботы и покровительства.
Сиротский приют на Сент Филин Стрит стал социальным центром как детей этого района, так и для сотен других, приходивших в приютскую церковь, а также для многих десятков детей, независимо от расы и цвета кожи.
Часовня Института превратилась в Церковь итальянцев, и по этому поводу состоялась торжественная и величественная процессия в честь Священного Сердца — по старинному обычаю, который пришелся по душе и жителям Нового Орлеана. Процессия как бы закрепляла вновь обретенное достоинство, она проходила с церковными песнопениями, растрогавшими даже белых «хозяев» города, в котором уже господствовал джаз.
Впервые шли вместе различные кружки, общества, федерации и другие группы, на которые давно уже разделились раздираемые конфликтами итальянцы.
В 1905 году в городе вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. Невежественные иммигранты всех рас и оттенков отказывались принимать лекарства, пренебрегали всеми правилами гигиены и профилактики, не желая покидать зараженные дома и другие места. Монахини Франчески взяли на себя труднейшую задачу: переходя из дома в дом, рискуя жизнью, а в некоторых случаях и действительно жертвуя ею, они убеждали людей сделать то, что требовалось для их же блага.
Монахиням доверяли все, и, когда эпидемия была побеждена, им была выражена публичная благодарность не только от всего Нью Орлеана, но и от имени правительства Соединенных Штатов и Рима.
Но возвратимся в Нью Йорк. Той сферой жизни, где трагедию эмигрантов можно было буквально пощупать руками, была проблема здравоохранения. Поскольку к ним относились как к дешевому человеческому материалу, то никого особенно не заботили ни те, кто заболевал от нечеловеческих условии жизни, ни жертвы того, что называют
