Шрифт:
Закладка:
— О! Мы ещё за Прощёный день не выпили! — запоздало вспомнил Кузьмич, беря бутылку. — Остатки сладки!
— Чтоб нас так простили, как мы их просили, — шутливо говорила Таисия, поочерёдно чокаясь с рюмками гостей. — Чтоб век не забыли, как мы их любили!
Тётка Устинья тоже выпила и уже было прокашливалась, собираясь заиграть песню. Но дочь остановила её, настойчиво выкрикнула:
— Вы, Андреич, не хитрите! Рассказывайте про любушку. Я же чую, она была там...
— Была. Только вспоминать недосуг. Да и поздно уже, — твёрдо осадил молодайку гость. — Одно скажу. Богатая была. Крепко привязалась. Молодость... И всё же тянуло к родным. Потому и подался домой, бежал из плена. С молитвой через границу перешёл, хотя стреляли по мне не раз... Многое повидал. Жизнь у всех нелёгкая. Только иные её под себя гнут, без чести и совести. Другие держатся Божьих заветов. Таким на свете тяжелей. Зато перед иконами легче!
Пётр Андреевич отёр усы платочком, убрал его в карман пиджака и встал, чинно простился с хозяйками и Кузьмичем. Хуторской балагур, донимаемый зудом поведать свою историю, завёл без промедления:
— Вы трошки потерпите, не затягивайте песняка. Особый случай. Нонче как раз Прощёное воскресенье. И потому на спомин пришёл... Вот учит нас Библия за всё прощать. Тебе по левой скуле, ты — правую подставляй. Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй. Ну и по списку. Законы хорошие. Правда, большевики их отменили. И церквушку, что открыли при немцах, превратили в амбар. Опять Бог без надобностей. Так-то оно так. Опиум и сплошное заблуждение. Одначе передам то, чему лично был пострадальцем. В предвоенный год, осенью, — может, помните? — послали меня на выставку в Ростов. Как ударного пчеловода. Ишо из райцентра человек десять. Поселили в Доме колхозника, кормят, как буржуев. При столе каждому — тарелка, вилка-ложка. А главное — никелированный ножик! Так и горит, что зеркало... И тут, поверите, грех обуял. Закартило такой нож забрать с собою. Рассуждаю: на кой он ляд? Тупой, сталь мягкая. А желание стырить всё дюжей! Да. Вот напоследок собирают нас в обкоме, раздают подарки. Я статуйку Сталина получил. Опосля угощение затеяли. Ажник дрожью меня взяло! И так-таки незаметно цопнул подручный этот ножик и за голенище сапога — ширк! С ребятами решили ишо по малости добавить. Пошли к порту. А я Ростов дюже знаю, потому как тёрся в нём и повадки воров изведал. Заворачиваем в рюмочную. Заказываем мудеру. Прикушиваем винцо, а беды не чуем!
— Эка тебя понесло, Кузьмич. Закругляйся! — рассердилась тётка Устинья, торопя засидевшегося говоруна. — Уже чугуны накалились. Некогда!
— Не чуем беды, а она — за плечами. Трое нас, казаков. А их, воркаганов, пятеро. Зырятся нагло, в припор. «Эге, — думаю. — Это же чистые жиганы». Намекаю землякам, к выходу — шнырь! И как ударились бечь по спуску! Должно, версты три, как жеребцы, отскакали, покель к милицейскому посту прибились. Ну, думаю, спаслись. Слава богу. Когда гляжу, мой сапог, куда я ножик сховал, по голенищу рассечён, попротыкан. А нож и вовсе потерялся! А сапоги те, яловые, неделю назад куповал... Вот наука! Не укради а я украл. И сапога лишился, и того ножичка дурацкого.
В этот момент хлопнула входная дверь и с рёвом вбежала Танька, в заляпанных сапожках, в съехавшем набок платке. Следом — Федюнька, с искажённым от страха, заплаканным лицом. Он с разбегу кинулся к Лидии, замершей от неожиданности.
— Мама! Маманюшка! Там деда Степан... — захлёбываясь, дрожа, частил Федюнька, оглядываясь на дверь. — Я видел, он по тому берегу шёл и на нашу хату глядел...
Тётка Устинья, не растерявшись, достала из-под божницы бутылку со свячёной водой, слила на ладонь, трижды умыла казачонка. Он стал реже всхлипывать, умолк. А Танька рассказала, что они пошли на речку смотреть промоины с клокочущей, быстрой водой, и вдруг Федька заорал, пожёг к дому, заодно всполошив и её. Правда, она оказалась резвей, обогнала короткой дорогой. Лидия засобиралась домой, успокаивая сынишку. И Кузьмич с улыбкой подбадривал впечатлительного мальца:
— Это видимость одна, родной. Причудилось. И ты зазря не лей слёзы! Папка у тебя — геройский. Держи хвост пикой!
Но тётка Устинья, вздохнув, покачала головой:
— Не к добру это, не к добру. Ишо и на хату вашу смотрел... Ты, Лида, освящённой водицей все углы окропи и лампадку не туши. Нехай всё время горит...
9
Решением Ставки 5-й Донской казачий корпус, только что вступивший в бой за Мишкольц, был передан в подчинение командующего 3-м Украинским фронтом Толбухина. Безостановочным маршем в распутицу казаки пересекли Венгрию с крайнего северо-востока до южной оконечности, отмахав полтысячи вёрст за десяток дней! Форсировав Дунай, Горшков сосредоточил корпус на балатонском берегу, в Шиофоке. 25 декабря донцов бросили в прорыв на участке фронта Саар — Чакваар, а уже на следующий день они дрались у Секешфехервара. В то же время два наступающих клина 2-го и 3-го Украинских фронтов, пронизывая эшелонированную оборону неприятеля, соединились северо-западнее Будапешта. Мощнейшая немецкая группировка угодила в западню!
2 января немецкий танковый корпус и дивизия мотопехоты пытались выручить окруженцев, нанеся концентрированный удар в восточном направлении. В районе Бичке, где оборонялись казаки, противник достиг-таки шоссе, ведущего к Будапешту. Пять дней и ночей скопища немецких танков, самоходок, бронемашин беспрерывно накатывались на позиции Донского корпуса.
Однако, 70 января, изменив вектор удара, гитлеровцы ринулись вперёд уже силами шести танковых дивизий, двух полевых и кавалерийских бригад. Смертоносная баталия взъярилась у Замоля! И снова казаки не дрогнули, удерживали подступы к Будапешту вплоть до 12 января. Немцы маневрировали, их танковые части шныряли вдоль линии фронта, выискивая слабину в обороне донцов, чтобы вклиниться хотя бы на узком пространстве и развить наступление к венгерской столице. Внезапный контрудар Толбухина не только сорвал все планы по прорыву, но и крепко уменьшил численность немецких войск. Укрывшись за Балатоном, противник приступил к переброске формирований, к подготовке
