мучительно заложив уши, и взвилось могучее пламя! Рёв танка смолк, и Яков догадался, что он подбит. Траншея впереди была в сплошных завалах. А за его спиной кто-то поливал из автомата, бесполезно обцокивая броню «тигров» бронебойно-зажигательными, и раздавались зовущие крики раненых. Яков внаклон пробежал по траншее к Левшунову.

— Не стреляй! — крикнул издали. — Береги патроны!

Михаил, не отвечая, слал очереди, пока не опорожнил весь рожок. Яков схватил его за руку, — в упор бессмысленный тяжёлый взгляд. Сержант не сразу признал бывшего взводного.

— Ты чего? — едва шевельнул побелевшими губами, вглядываясь в Якова.

— Наш окоп накрыли. Кто-то ещё уцелел?! — спрашивал Яков, выискивая глазами за его спиной.

— Нет... Они были на том краю, со взводным, — глухо вымолвил Левшунов, снимая перчатку и отирая ей с лица разводы грязи. — Прямым попаданием... Мы одни с тобой!

— У меня только гранаты. А у тебя?

— Тоже...

Их окутало пластом дыма от горящего танка, точно бы сгустился мрак. Грохот боя не смолкал. Надсадно лупили батареи, отзывались им округло-раскатистые выстрелы танков. Казаки, задыхаясь в чадной сумеречи, прятались в окопе. И без слов они хорошо понимали друг друга...

— Я слышал крики, когда бежал... Где раненые? — всполошился Яков.

— Это в соседнем эскадроне. Уже, думаю, помогать там некому.

Понизовый гул танка катился прямо к ним, к участку траншеи, нетронутому взрывами. Яков бросился к месту, откуда был виден незадымлённый сектор поля. «Тигр» пёр снизу, прямо по казачьим позициям, обваливая стенки окопов. А справа по всему пространству, затянутому зыбким дымом, факелами полыхали подбитые артиллеристами танки.

В гаревой заволочи Яков и Левшунов ползком добрались до ближнего, догорающего. А тот, запахивающий окопы, не спешил. Обманно слабело чувство опасности, и Яков объяснял сержанту, каким образом будут атаковать. Невероятно, но водитель танка словно бы почуял что-то. Бронированная махина взяла в сторону, огибая горящий «тигр». Переползая, казаки прятались за обуглившимся остовом, выжидали, когда сократится расстояние. Немец будто следил за ними! Он ещё дальше увёл бронемашину.

Яков поднялся с холодной, чёрной от сажи земли. Ни страха, ни смертельной угрозы он сейчас почему-то не испытывал, лишь билось в сознании, что нужно добежать! Под сапогами пружинил наст, и Яков сблизился с танком в считаные секунды, рванул тугое кольцо. Уже метнув гранату, падая, он проводил взглядом её полёт и понял, что перекинул. Взрыв лопнул за танком, процокотели по броне осколки. Достав запасную гранату из-за пазухи, Яков вскочил и с разгону запустил её в бензобак — и точно сабельным лезвием секануло ниже колена! Острая боль опрокинула навзничь, заставила вскрикнуть. Он успел всё же заметить, как из-под башни с шумом вылетело гибельное пламя, как стал терять ход «тигр». В спутанном сознании озаряюще вспыхнуло: «Мы остановили их...»

Часть третья

1

Поезд на Вену отправлялся вечером.

Уложив в чемодан самое необходимое, памятное: два Георгиевских креста, донскую иконку, фотографии, смену белья и бритвенные принадлежности, поверх всего — наискосок, — клинок в дорогих ножнах, подаренный Шкуро, и две пачки патронов, — Павел Тихонович поставил у двери свой большой дорожный ящик, который раздобыл на сборном казачьем пункте, и присел на стул, уже отрешённым взглядом озирая эту берлинскую квартиру, пожалуй, последнюю в Германии. Он уезжал отсюда вынужденно и срочно. И хотя удостоверение офицера Казачьего Резерва с грифом СС защищало его и гарантировало свободу передвижения, в любую минуту войсковой старшина мог быть арестован после инцидента в лагере «Терезиенштадт», куда прибыл с вербовочной миссией. Увидев, как латыш-охранник палкой гонит узников, уроженцев казачьих земель, он не сдержался, вырвал у живодёра дубинку и избил его. На крики прибежал обершарфюрер Зильберберг (приятель Корсова, командира конвоя Шкуро), и вдвоём с донским есаулом Маскаевым, также находившимся здесь, они усмирили чересчур несдержанного вербовщика, удалив тотчас его из лагеря. А на следующий день в штаб Казачьего Резерва поступило представление из ведомства Гиммлера, в котором сообщалось, что Шаганов лишён немецкого воинского звания, уволен из вермахта и после устранения формальностей, связанных с отчислением его из Резерва, будет предан «правосудию рейха».

Как ни был взбешён «батько» Шкуро проступком подчинённого, но сделал всё, чтобы уберечь от концлагеря. Всячески оттягивая увольнение, приказал войсковому старшине «уносить ноги», покинуть столицу. Лучников не медля оформил ему билет до Виллаха, последней австрийской станции на границе с Италией. А на прощание передал от «батьки» клинок и похвалу, «шо вин у морду дав утой гадини!»

За окнами тускнел последний февральский день. На улице, напротив серокаменного здания, было видно, как промелькивают снежинки. Уныло и монотонно стучали в коридоре ходики, дробя время. Павел Тихонович с живостью поднялся, надел шинель и вдруг обострённо ощутил свою неприкаянность, страшное одиночество. Нынче безвозвратно завершался особый период в его жизни — служба в вермахте, в эсэсовском Казачьем Резерве. Теперь он носил звание только казачьего офицера. И эта определённость странным образом облегчила душу, сделав её как будто свободней. Его тянуло к казачьему люду, в знакомую стихию. Точно после кораблекрушения, он возвращался на знакомую землю. И, осмотревшись, обнаружил, что никого рядом нет. Теперь владело им одно неистребимое желание — разыскать родных и Марьяну, чтобы впредь быть вместе. Он уже начинал сдавать. Последнее ранение подкосило. Старость маячила в недалёкой яви. И горько было сознавать, что скоротал век на чужбине, что лучшие годы сжёг в поисках неведомого счастья...

Весь Силезский вокзал был полон людьми, преимущественно беженцами и военными. Павел Тихонович, избегая патрулей, смешался с путниками, ожидающими скорой посадки. Густели уже промозглые сумерки. С платформы по соседству, разрушенной авиабомбами, ушли восстанавливающие её рабочие. Подали поезд. И в удушливых клубах паровозного дыма толпа на перроне сдвинулась. И среди грубовато-отрывистых немецких фраз, раздающихся со всех сторон, слух стал улавливать родной говор. Наверняка соплеменники, как и он, направлялись в Казачий Стан, высокопарно называемый в немецких документах «Казакенланд».

В офицерском вагоне также было многолюдно. Павел Тихонович уступил свою нижнюю полку возвращающемуся из госпиталя молоденькому австрийцу на костылях и с чёрной повязкой по левому глазу. Уж слишком был жалок горный егерь, раненный в Арденнах. В купе не гасли перебивчивые разговоры. И немцы, и тирольцы (их выдавал диалект и протяжное произношение) толковали о положении на фронтах, теша себя несбыточными надёжами. Дескать, русские, выдохнувшись, неспроста задержались в междуречье Одера и Варты. Укреплённый Бреслау им не взять, и, если англо-американцы согласятся на перемирие, танки Рауса и