Над озером чаечка вьётся,

Ей негде, бедняжечке, сесть, —

ясно, с мягкой грустью запел чистейший тенор, разливаясь над пустынной дорогой, — и всем, кто слышал этот голос, безоговорочно стало понятно, насколько он красив и неудержим. И в едином порыве служивые подхватили:

Слетай ты на Дон — край далёкий,

Снеси им печальную весть:

Стоим мы в горах альпенийских.

Кругом в окруженье врагов...

Тихон Маркяныч, прикорнувший было на тулупе, отпихнул ногой корзину и привстал, высматривая златоуста. Но его закрывали щит пулемёта и головы казаков, и до самого Торченто старик терялся в догадке: кто же так щемяще брал за душу своим пением, кто в глухом ущелье до слёз напомнил о родине, святом, кровном его крае? А когда доехали до окраины городской, где стояла сотня, выяснилось: пел невысокий губатый казачок с весёлым роем конопушек на простодушном лице.

Урядник, наказав ждать, исчез. Напоили гнедую, пополудновали. От нечего делать покостерили Доманова за его приказ о чинопроизводстве, всех станичных атаманов уравнявший в одном под офицерском звании — подхорунжего. Теперь любой юнец с погонами офицера мог приказывать почтенному атаману. Понизил Доманов в званиях всех, кто не имел военного образования. Был, например, Илья боевым офицером, хорунжим, стал — урядником.

— Безобразие творится, — качал головой Звонарёв. — Зажимает нас походный атаман. Заводит свою «советскую» власть! Чтоб только ему поклонялись, как Сталину...

— Иде ж урядник? — сердито бубнил Тихон Маркяныч. — Насулил! С нами обещался поехать. И загинул! Стемнеет — куцы ж мы зараз?

— У него краля завелась. Итальяночка. Перемаемся как-нибудь. Заночуем. А с утречка и рванём! На плантации виноградные заступим. Нехай кобыла отдыхает, по камням подковы стесала.

Илья, беспокойно озираясь, пришёл с юрким тонкоусым итальянцем. И объяснил наконец, в какой помощи нуждался: отбракованного коня нужно было перегнать на другой край Торченто, к фабрике колбасной. Урядника многие в городке знали, и могли возникнуть неприятности, если дойдёт до командира сотни. А чужими казаками вряд ли кто заинтересуется...

Вскоре тот самый златоуст, что был на тачанке, пригнал хромую соловую кобылу. Её привязали к задку ключевской подводы. Мальчишка-велосипедист завернул вперёд и поманил за собой взмахом руки. Проехали городок. У фабрички тонкоусый итальянец, возникший точно из-под земли, отвязал клячу, проданную на убой, и увёл. А Василий Петрович, как велел его родич, погнал гнедую к окраине, где находилась казачья казарма. Илья дал каждому по столировой купюре и запрыгнул на телегу:

— Правь, Василь, прямо! Обмоем продажу.

Уселись в пиццерии за большим столом, под сенью платана. Молоденькая официантка улыбнулась уряднику, как знакомому, принесла сыру, пышки с овощной начинкой и двухлитровую бутылку красного вина. Её опорожнили по-скорому. Вторую выпили, много болтая. На третьей Илюшка вспомнил, зачем пожаловали земляки! Он чуть ли не силой поднял их и, расплатившись, повёл к подводе. Хмельной Василий Петрович упирался, требовал показать автомат. Илья выхватил из кобуры кольт, навскидку пальнул в поднимающуюся со дна горной долины полную луну.

За полчаса езды погода переломалась. Сумерки смешались с холодным сырым туманом. Всё крепче задувало. Дорога потерялась во мраке. Лишь видно было, как треплется грива лошади. На косогоре она замедлила бег. Сидевший на опрокинутой вверх дном корзине, Тихон Маркяныч протрезвленно осадил:

— Стой! Куцы мы? В самые Альпы? Иде ж твои виноградники?

— Не ори, дед! Я тут всё знаю... Скоро спуск. Уже близко! — косноязычно заверил Илья, стуча зубами. — А холод-дина, растудыть его налево...

И вскоре они уже по очереди присасывались к фляжке со спиртом, раздобытым ухарем на авиазаводе. Тихон Маркяныч снова затомашился:

— Стой, гутарю! Поворачивай, Илья! Ктой-то по ночам виноград стрижёт? Как мы его узрим?

— А луна? — упрямился урядник и частил кнутиком. — Щас туманен, морось, а через минуту — ясно... При луне нарежем винограда, сколь душа пожелает. Не бойсь! Э-эх, донцы! Донцы-молодцы...

Действительно, дорога круто устремилась вниз. Лошадь разбежалась. Жуткая тряска длилась минуту-другую. Гнедая, храпя, вдруг остановилась. Илья вытянул её кнутом, но бедняга лишь шарахнулась, стукнув задней ногой по дышлу. Василий Петрович, обидевшись за лошадь, вырвал кнут у возницы, слез на землю. Огребаясь руками, как пловец, Звонарёв обошёл вокруг телеги, ощупывая стволы деревьев и кусты, полукольцом заступившие дорогу.

— Лабец! Завёз в преисподнюю, баламут! — заключил он гневно.

Втроём подавали телегу вспять — хозяин понукал лошадь, заставляя отступать, а Илья и ослабевший Тихон Маркяныч тащили за колёса. Крики, яростная брань, возня всполошили стайку сов, метнувшуюся над поляной. Порывистый шелест крыльев испугал Гнедую, она протяжно заржала. Василь дёрнул за уздечку, прошептал:

— Я те-е заржу, халява!

И в ту же секунду два скрещённых фонарных луча близко высветили казаков, застывших, точно на фотографии, в различных позах. Грозно прогремело:

— Fermo! Le mani in alto![76] [77]

Тихон Маркяныч потерял дар речи и способность соображать. Он только молча фиксировал взглядом происходящее вокруг. Из кромешной темени высыпала шайка разбойников — бородатых, устрашающе развязных, в пилотках и в комбинезонах. Почти у всех были автоматы, фонарики, на армейских поясах — ножи и подсумники. К старику приблизилось трое. Кудрявый длиннорукий вьюн стал обыскивать, а товарищи ему присвечивали.

— Ci sono una Arma?2 — спросил итальянец, тряхнув старого казака за плечо.

— Какая мы армия... — жалобно возразил Тихон Маркяныч, поняв его слова по-своему. — Бродяги, сироты...

В то же время краем глаза он замечал, как обшаривали хуторянина и урядника. Илья, застывший с растопыренными руками, внезапно ударил сапогом в грудь присевшего бородача, кулаками бросил на землю второго и пропал в лесной тьме! Вдогон ему ахнули автоматы, вскипающий пулевой треск не умолкал минуту! Иссечённые веточки, щепки далеко отлетали от деревьев и кустов. За Илюшкой бросились в погоню. А Василя, дрожащего как в лихорадке, и старика поставили рядом у телеги. Вокруг неё деловито сновали душегубцы, переговариваясь и о чём-то споря. Тихон Маркяныч растерянно наблюдал за ними, гадая, расстреляют или повесят. Когда же увидел спешащего к ним коротышку с топором, обмер: неужто зарубят?

Топор, как оказалось, понадобился, чтобы свалить три клёна. В прореху дровосек под уздцы легко вывел Гнедую на потерянную дорогу. Минута — и подвода вдали стихла.

— От влипли так влипли... Лабец, Маркяныч... — цокотел зубами