и с окраины Алессо, где в здании школы портных приютились Шагановы, Звонарёвы и другие донские беженцы. Городок этот покоился на дне долины, рассекаемой быстроводной Истрией. Река огибала западную окраину и сваливала к югу, ныряя под мостом, соединяющим шоссе Джемона — Толмеццо, а затем растекалась, охватывая восточный край болотистым рукавом.

Никак не мог привыкнуть Тихон Маркяныч к голым камням и белёсой пыли городских улиц. Нудился, горевал. За три недели пребывания здесь выучил, однако, несколько местных слов и выражений. И наладился посещать бойкий итальянский базарчик. Смело вступал в торг с горцами-скотоводами. По этой причине и вышел непредвиденный казус. Заприметил было Тихон Маркяныч обрезную телятинку. И вступил с её хозяином, сухощавым носатым кудряшом, в беседу.

— Ло прэндо! — твердил старый казак, как научила соседка по жилью, бывшая ростовская учительница. — Уно марка![73]

— Но! Но уно, си — куатро! — мотал головой, не соглашался торговец, загибая и показывая четыре пальца.

— А я тобе гутарю: за одну марку! Уступи, чернявый! Как энто по-вашенски... Су! Дай![74] Оно точно так и у нас: давай! Не жадуй, дядька!

Тихон Маркяныч протянул чернокудрому руку для пожатия. Но её на лету, по-собачьи, перехватил стоящий сбоку большеголовый мул и больно прикусил! Хозяин треснул его кулаком, отогнал. А старый казак, слыша сочувствующий смех итальянцев, рассвирепел:

— Ах вы, мандолисты чёртовы! Ишо надсмехаетесь?! Человеку погано, а им хаханьки. Комедь тута устроили!

Он отвернул рукав рубашки и показал с сердитым лицом три кровоточащих отметины. Доброглазая девушка, что-то протараторив, повела старика за собой. Строголикая фельдшерица отнеслась к чужеземцу довольно небрежно, лишь помазала укусы зелёнкой. Вернувшись домой, Тихон Маркяныч объяснил снохе и соседям:

— Об каменюку спотыкнулся, упал. Не земля кругом, а кальер! Именья — одни каменья. Заперли нас, черти, сюды, не сами явились. Слышка была, поселили кубанчур на плодущие угодья. Аль мы хужей? Чем нам займаться? На балалайках трындыкать?

Денька через два Звонарёва разыскал троюродный брат Илья, урядник 2-го Донского полка, с кем прошлой весной на Украине хоронили деда Дроздика. Тихон Маркяныч также обрадовался добру молодцу, явившемуся с корзиной крупного тёмно-лилового винограда.

— Поедем со мной! Я приглашаю, — стал соблазнять Илюшка, одетый в новёхонький мундир, окуривая земляков крепким винным духом. — Сколько тут до Торченто, где наша сотня? Полдня езды. Кобыла и телега у вас есть. Нарежете винограда и себе, и на продажу...

Поездка в неизведанную сторону, где гнездились партизаны, пугала Василия Петровича. Но раздухарившийся родич так убеждал, клялся, что «уничтожили всех партизан в округе», что ключевцы прельстились даровой поживой. В довершение всего, Илья заговорщицки поведал:

— И дельце одно нагорело! Помочь надо... Выручите — хорошо заплачу.

Вечером, посоветовавшись, бабы дружно встали поперёк!

— На кой ляд нам виноград ихний? — убеждала Полина Васильевна, когда после ужина сумерничали на галерее дома. — Раз-другой поисть. Полежит, заплесневеет — и выкинь. Можно и обойтиться!

— Ишо от нападения бандитов страх не прошёл, а они удумали! Как грачи взбулгачились, — ворчала Настасья, косясь на затаённо улыбающегося супруга. — Аль позабыли, что неделю назад случилось? Как цельную ночь стреляли, отбивались? Никуда ты, Васька, не поедешь! А не то и нас берите!

— Вы зазря, бабоньки, не кипятитесь, — благодушно успокаивал Звонарёв. — Аль мы себе враги? Под охраной кто ж нас тронет? При тачанке пулемётной поедем. Места, как балакал Илюшка, давно чистые. Да и кордоны там казачьи!

— А тута иде робить? Бардажать?[75] — поддержал Тихон Маркяныч.

Но казачки настаивали на своём. И Василий Петрович, прикинув в уме, что на выданное денежное пособие можно сносно прожить, заколебался, молвил, что утро вечера мудренее. Однако тайком задал гнедой гарец дроблёной кукурузы, готовя к возможной дороге.

Илья заскочил ранним утром, и при виде автомата, болтающегося на широкой его груди, пароконной тачанки с пулемётом и пятью разбойными донцами Василий Петрович воспрял духом и разбудил соседа: собирайся в путь!

6

Тачанка погромыхивала впереди, а за ней правили ключевцы в сопровождении верхоконного Ильи. Его буланая неровно ступала на истёртое копыто, и урядник, осаживая ездового «боевой единицы», кричал время от времени, чтобы тот не отрывался. А землякам объяснял:

— Вот эта тачанка с казаками и есть наше пластунское отделение. Я — командир. А ещё при мне — две пары стрелков, пулемётчик и его помощник, восьмым — ездовой.

— Пулемётчика ишо приказным кличут, как в былые времена, — поучающе заметил Тихон Маркяныч и не без хвастовства добавил: — Я энту науку в боях превзошёл! С Домановым их примал. Правда, командир из него как из назёма пулька! Жар чужими руками гребёт... А постиг я так: три отделенья — энта взвод. Три взвода — сотня. Правильно гутарю? А три сотни — батальон...

Навстречу, грохоча, двигались три немецких танкетки. Каски на солдатах были под толстым слоем пыли, её разводы красили и грязно-зелёную броню машин. Давящие взгляды эсэсовцев скрестились на казаках. Вероятно, туго приходилось на фронте.

— Братки наши поехали... — ядовито бросил Илья и поинтересовался: — Как же на вас партизаны напали?

— Как напали? Ночью, — отозвался Василий Петрович, накидывая кнутом по крупу кобылы. — Но! Чего заснула, шельма! Да... Было дело. Самолично Доманов приказал уйти частям в горы, на облавы. А наш Алессо, мы его в «Новочеркасск» перекрестили, без защиты. Видно, лазутчики донесли бандитам. Те впотьмах подкрались и ударили с трёх сторон! Хорошо, казаки в секрете услыхали шум камней. Пальбу подняли. Оказался в городке атаман Ротов и поднял трубачей, певчих из казачьего хора и нас, стариков.

— Ну и вояки! Видать, в трубы задудели, благим матом закричали — отпугнули партизан! — с усмешкой пощунял Илья и поправил на груди шмайссер.

— Не скалься, чумовой! — оборвал Тихон Маркяныч. — Не шутейно, а взаправди убить вознамерились! Кабы не взяли мы круговую оборону, всех бы исказнили. И минами нас били, и оружием секли!

Шоссе поднималось в горы. С двух сторон придвинулись лесистые склоны в разноцветном осеннем убранстве. Ярусами вставали уже утратившие яркость лиственницы. Впереди треугольником синело небо в редких барашках. Казаки на тачанке загалдели. Вскоре ездовой, обернувшись, зычно выкрикнул:

— Господин урядник! Стомились, едучи. Дозвольте спеть?

— А есть кому? — с напускной строгостью узнал Илья.

— Так точно! Лошадей не перепужаем...

Величественно громоздились вдали Альпы. Их оснеженные вершины, грани скал, чёрные тени