массовые захоронения, заполненные до краев трупами наших офицеров. Продолжаются дальнейшие расследования, и немцы даже обещают идентифицировать многочисленные останки и опубликовать списки имен. Первые расследования показали, что этот ужас произошел весной 1941 года. Немцы, конечно, трубят об этом не потому, что это польские офицеры, а в целях антироссийской и антикоммунистической пропаганды. Хотя сообщающие об этом немцы сами сейчас убивают в концлагерях не десятки, а сотни тысяч людей, обнаружение массовых захоронений тем не менее произвело огромное впечатление. Как поляка, меня на каждом шагу спрашивают об этом скептически и недоверчиво настроенные французы. Во Франции не не верят, а не хотят верить, считая это приемом немецкой пропаганды и подкрепляя свое «нежелание верить» утверждением, что немцы сами уничтожили этих людей. На вопросы я отвечаю коротко: «У меня нет никаких объективных причин не верить, что это сделали русские». Я с самого начала был убежден, что это действительно работа ОГПУ. Когда я думаю об этом, у меня возникает ощущение, что в течение нескольких месяцев я ждал подобного coup de théâtre[728]. Я ничуть не удивлен, наоборот, мне кажется, что это вполне нормально как следствие того, что медленно разматывалось на протяжении многих месяцев, как нить того же клубка. Отношение русских к Польше, несмотря на все дипломатические выкрутасы, враждебное. По сей день польское правительство не может решить вопрос о лицах, депортированных в Россию, не может их найти. Убийство тысяч польских офицеров не было бы чем-то исключительным. Наоборот, довольно странно было бы, если бы их не убили. Это уничтожение части польской интеллигенции, о которой России известно, что она никогда не примирится с коммунистической программой. Катынь — просто выполнение одного из пунктов программы, подготовленной для Польши.

Не только французы, но даже многие поляки не хотят в это верить. Это классический пример веры в иллюзию, пример непреодолимого стремления к обману и лжи. Потому что Россия бьет немцев, потому что Россия является «союзником», потому что в один прекрасный день Польша воскреснет однажды утром, естественно, Большая, Сильная и Независимая (даже прилагательные с большой буквы). Этот и тысячи других примеров демонстрируют пагубное влияние пьянства в идеологическом тумане. В разговорах с людьми я постоянно слышу: «Ну, вы — пессимист». Я не пессимист, у меня просто привычка говорить, что «стакан наполовину пустой» тогда, когда другие говорят, что «стакан наполовину полный». Я стараюсь видеть вещи такими, какие они есть, а не сквозь призму идеологического тумана и болезненного оптимизма. Люди не хотят думать, боясь трезвого мышления, и раз за разом испытывают разочарования, прямо пропорциональные интенсивности их идеалистического оптимизма, или как еще назвать эту чушь. Философия «счастливого конца». Именно это лицемерие является болезнью нашего века и не позволяет полностью адаптироваться и найти лучшее направление в той безумной гонке, в которую мы были вовлечены. Таким образом, пропасть между человеком с его ложными иллюзиями и реальной жизнью продолжает увеличиваться. Боль и «страдания века» нарастают. Нельзя идеализировать что попало, иначе все исказится. А люди считают своим долгом идеализировать даже г… Потому что это красиво и прежде всего удобно. Но только на первый взгляд. И на короткое время.

17.4.1943

После обеда мы на выставке лионских шелков в Павильоне де Марсан. Старые шелка времен империи, реставрации и Луи-Филиппа. Изумительные тканые двухсторонние портьеры, замечательные ткани для обивки стен и мебели. Эти старые толстые шелка, мясистые и сочные, как толстые листья. Я подкрался ближе и потрогал их, наслаждаясь прикосновением к остаткам былого величия. В первом зале стоял трон Наполеона. Простой, пропорциональный, обитый зеленым шелком с золотой буквой N и пчелами. В другом зале — ложе Людовика XVIII, широкое, удобное, обтянутое шелком. А дальше обивка, портьеры, мебель. Такая гармония, умиротворение и вкус. В других залах — более поздние вещи. Интересно, сколько очарования во французском модерне. Есть в нем легкость и совершенно особый вкус. Это не тяжелый и не удобоваримый немецкий или австрийский стиль модерн. Во французском модерне есть что-то от парижанки. Послевоенный период слабее. Вечный поиск ради поиска с целью ничего не найти (если бы знать, что что-то найдешь, поиск потерял бы свое очарование, как сказал мне однажды один краковский художник), — свойство, присущее всем «-измам» в искусстве, распространяется даже на шелк. Хладнокровие — особенность всего межвоенного искусства. Это искусство выражает инстинкты, а не чувства.

Набивные шелка 1942 года прекрасны, выполнены со вкусом и соблюдением всех французских канонов. После выставки мы пошли в «Ребатте» есть мороженое и птифуры. Солнечный и теплый день. Деревья в Тюильри покрыты зеленым пухом, легким, как туман. Можно ясно видеть их скелеты, видно каждую веточку на фоне голубого неба, и в то же время все зелено. Рентген в цвете. Люди гуляют уже по-летнему.

18.4.1943

Мы встали рано, и после плотного завтрака я занялся велосипедами. Солнечный и почти жаркий день. Мы упаковали рюкзак и сумки и отправились в лес около Буасси-Сен-Леже. Днем здесь менее людно, и обычно мы выезжаем около двенадцати часов. Шарантон импрессионистично дремал на солнце, Марна отливала зеленью, растворив в воде все молодые листья вокруг. За Альфорвиллем въехали на шоссе, обсаженное яблонями. Яблони уже отцветают, и с деревьев сыплются миллиарды розовых лепестков. Я сказал Басе: «Идет весенний снег». Наши велосипеды поднимали в воздух облака опавших лепестков. Какой-то автомобиль проехал в розовой вьюге и исчез в цветочной дымке. По всей дороге их можно было загребать рукой и ехать по ним, как по ковру. Перед Буасси мы остановились попить. Сонный хозяин вынес нам из погруженного в летаргический сон бистро две бутылки лимонада и загадочным образом исчез. Мы сидели за столиком перед домом. Лимонад, плитка шоколада, сигарета и солнечная тишина. Это моменты, которые я прячу в себе навсегда, которые я собираю и накапливаю на потом, вношу на текущий счет эмоций. Затем могу внезапно сесть, закрыть глаза и быстро выписать чек, переживая их с той же интенсивностью. Весь юг Франции, таким образом, у меня на счету. Стоит захотеть, и я почувствую жаркие вечера, услышу звуки, надышусь морем и песком. Вот сейчас я лежу у подножия большого дуба, среди зарослей и молодых деревьев. Листочки распустились уже на каждой ветке, кусты в инее зелени. Я боюсь прикоснуться к ним, чтобы не осыпались. Подо мной шуршат сухие прошлогодние листья, а земля источает запах зимы. Не знаю почему, но запах сухих листьев и влажной земли действует на меня как туман, пробуждает воспоминания детства: воспоминания о лесах близ Лиды и Новогрудка, об очертаниях замка Гедимина, о