А ему старательно помогает в мужском пиджаке, с пистолетом на боку, та самая кареглазая боязливая девушка, которой профессор на комиссии в присутствии фон Эндера приписал тропическую малярию.

И профессор невольно улыбнулся ей:

— Ну как, Марусенька, малярия уже не трясет?

— Чтоб она гебитскомиссара трясла! — сверкнула девушка глазами.

— А что, фон эндеры теперь и впрямь трясутся! — подбросил Васько Чубатый.

— Да, Ковпак хорошенько встряхнул их! — вмешался в разговор парень в полосатой морской тельняшке. — Слыхали? Так встряхнул, что и Карпаты задрожали!

— А Федоров? — продолжил Бовкало. — Говорят, под Ковелем сто эшелонов на взрывах в рай поднял!

— В рай, говорите? — засмеялся профессор. Ему были очень по душе партизанские беседы у костра.

А тем временем к нему все ближе и ближе придвигался рыженький, чем-то похожий на ежа старичок с уздечкой через плечо. Он до сих лор молча сопел над своей самодельной винтовкой. Еще совсем недавно он был в фастовской больнице водовозом, а теперь здесь раненых перевозит. И очень любит при случае заводить речь про «высокую» политику. Уже догадываясь, зачем он придвинулся сюда, профессор поднял руку, призывая к тишине:

— Вот давайте послушаем, что дед Скибка скажет.

— У меня — вопрос! — не заставил себя долго ждать старик и сердито оглянулся к костру, будто все то, что говорилось здесь до его прихода, было мелким и незначительным.

— Какой именно вопрос? — уже без шуток, чтобы не унижать достоинства старика, спросил профессор.

— А вот какой. Вот вы, к примеру, человек ученый. А скажите-ка, как оно там насчет второго хронта? Скоро ли его, к примеру, откроют наши союзнички?

Моряк не удержался, прыснул смешком:

— Деду Скибке не ездовым быть, а комиссаром!

— Чего зубы скалишь? — напустился на него дед. — Ежели хочешь знать, каждый толковый ездовой должен комиссаром быть. — И снова к профессору: — Вот, к примеру, возишь хлопцев, они ведь ранены, от масс оторванные, лежат на телеге и спрашивают: а что там, дедушка Скибка, о втором хронте слыхивать? А что им скажешь? Я ведь не состою в кумовстве с ихними чемберленами. Второй хронт, к примеру, наболевший вопрос!

Да, второй фронт в самом деле интересовал всех. О нем уже с недовольством, даже с сарказмом говорили партизаны. Недавно профессор на собрании бойцов с грустью говорил, что союзники не оправдали надежд. Еще в прошлом году должны были высадиться во Франции, но до сих пор топчутся на месте. Однако ему не хотелось расхолаживать бодрую атмосферу у костра, и он неожиданно уверенно провозгласил:

— А знаете, дедушка Скибка, второй фронт давно уже открыт!

Партизаны даже головы подняли от удивления.

— Где?

— А вот! — показал профессор вокруг себя. — И там, где эшелоны «в рай» поднимают!

Толпа откликнулась оживленным одобрительным гомоном. А профессор, чтобы поддержать это оживление, ибо за время пребывания в подполье — где все шепотом да с оглядкой, — так соскучился по нормальным человеческим разговорам, непринужденному смеху, снова обратился с шуткой к деду Скибке:

— А почему это у вас, дедушка Скибка, оружие такое архаичное?

— Какое? Какое?

— Да старомодное какое-то.

— Ха! — оживился старичок. — Зато бьет как! К примеру, как гаубица! — И он нежно погладил свое самодельное ружье. Но тотчас же снова искоса взглянул на моряка: — Ну чего ты, скажи на милость, зубы скалишь? Вчера, ежели бы не это мое ружье, быть бы тебе, милок, на том свете! — И разговорился: — Вот, к примеру, окружили нас вон там, возле брода. Почитай, с батальон их было. И лезут. Этот морячишка из своего автоматика — тыр, тыр. А они знай лезут. Я из своего, у меня тоже есть такой — тыр, тыр. А они, слышь, лезут! Тогда я отложил автомат да взял свое вот это ружьецо. Подпустил одного вот так, поближе, и приложился. А у меня, слышь, заряд к нему особенный!

— Картечь? — подзадоривал его Буйко. — Нет, особенный!

— А именно?

— Соль! Так я, слышь, подпустил его и бабахнул. Эх, он как заскулит! И пошел вот этаким колесом. Я — второго. Этот тоже — колесом. И ревет, аж лес содрогается, а остальные, слышь, увидев такую неувязку, тоже бросились бежать. «Капут, — кричат. — Партизанская катуша бьет!»

Костер разгорался. Жарко кипели сучки сосновых бревен, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-багровыми стрелками, разнося густой и приятный смолистый запах. А к костру подходили все новые и новые люди — партизаны и партизанки, они включались в разговор, делясь своими воспоминаниями, рассказывая о своих боевых приключениях.

И снова среди тех, кто подходил, профессор видит своих старых знакомых. Вон, опершись на винтовку, стоит, прислушиваясь к разговору, пожилой, преждевременно поседевший дядька из Томашовки. Это он в прошлом году вез профессора к своим искалеченным дочерям. А вот подбросила в огонь полено бойкая молодка, та самая, которая на комиссии предостерегла его от шпиона, а он было принял ее за провокатора…

Много знакомых встретил профессор в отряде. Не было здесь только рязанца, да Яша пропал без вести.

Костер горел жарко, шипели сосновые сучья, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-желтыми стрелами, разнося густой смолистый запах.

Мимо костра прошла к ручейку женщина в кителе офицера-эсэсовца, с карабином за плечами и ведерком в руке. Строгая, подтянутая, легкая в движениях и очень грустная. Видно было по ее лицу, что она переживает тяжкое горе. Это была мать Яши. Профессор чувствовал себя в чем-то виноватым перед нею…

Вдруг у соседнего костра весело и громко заиграл баян. Каким-то особенно бурным вихрем зазвенел разухабистый «казачок» и понесся по вечернему лесу с выкриками, присвистыванием и прихлопыванием.

— Саид приехал! — послышалось отовсюду.

— Да, это он со своими разведчиками. И сразу чувствуется, что с победой, — вскочил вдруг Бовкало и дружелюбно, в то же время не без зависти посмотрел в сторону разведчиков.

Появление роты Саида в отряде всегда замечалось по нежным переливам баяна. Только в его роте был хороший баянист, и о настроении ее бойцов, ее командира, когда они возвращались с боевого задания, люди узнавали по музыке — либо веселой и задорной, либо грустной. Саид, этот неукротимый узбек, почему-то больше всех других танцев любил украинский «казачок». И если боевая операция прошла удачно, он, прежде чем доложить о ее результатах командованию, приказывал баянисту играть этот веселый танец: пусть-де все знают, что рота Саида вернулась с победой. Если же роту постигала неудача, баянист или вообще не брал в руки баян или наигрывал какой-нибудь грустный мотив.

На этот раз рота Саида уже вторую неделю находилась в засаде на Киевском шоссе, и по тому, как лихо теперь звенел «казачок», было ясно, что у него какая-то особенная победа.

— Саид прибыл!