наши дни. Затем могучий парень, судя по всему командовавший всеми прочими, подозвал какую-то пожилую, согбенную женщину в чепце, и Шарль понял: он что-то объясняет Сезару касательно этой старушки. И действительно, Сезар протянул пухлый кошель бедной женщине, которая принялась целовать его руки, в то время как Питт и Кобург резвились как могли, каждый на свой манер.

Эта сцена стала для Шарля лучом света, так как (он прекрасно это помнил) Сезар в своих записях упоминал о щедрой милостыне, поданной им одной достойной сочувствия сборщице урожая незадолго до его отъезда из Силаза в Париж.

Из чего следовало, что этот осенний день, столь чудесно сохраненный и воссозданный обращенными к прошлому пластинами, был одним из последних дней сентября 1829 года.

В этот момент Шарль заметил, что солнце встало уже не только в прошлом, но и в настоящем и что начинается новый день сентября года 1929-го.

Ровно век разделял два утра, которые он созерцал в одно и то же время.

Глава 6

Сто лет

Ровно век. Сто лет.

Несложно себе представить умонастроение Шарля. Только что открытая им диковина наполняла его страстным любопытством, которое и не думало угасать.

Впрочем, в то время, о котором идет речь, он все еще пребывал в неведении; покров тайны окутывал это чудо. Да, он мог его, это чудо, удостоверить, но не мог объяснить, что придавало приключению ни с чем не сравнимую прелесть.

Весь день он оставался в своей комнате, погруженный в необыкновенное созерцание населенных призраками стекол и в изучение проблемы, которую они ставили в области физики, а весьма вероятно – и какой-нибудь другой науки.

Он очистил каминную полку и вместо часов и канделябров в стиле рококо установил на ней, одно рядом с другим, оба этих стекла.

Первое показывало ему парк 1829 года.

Второе – в силу того, что «глядело» в другом направлении, – демонстрировало интерьер «верхней комнатки».

А в зеркале, напротив которого они были установлены, обратная сторона отражалась как лицевая; лицевая – как обратная.

Клод, Перонна и Жюльен время от времени заходили составить компанию «мсье Шарлю» и подивиться вместе с ним чудесному зрелищу, почти невероятному, поскольку никому еще не доводилось иметь дело ни с чем подобным; впрочем, человечество видело и еще увидит и другие чудеса; и этот феномен, который был способен поразить весьма просвещенного молодого человека, не являлся, разумеется, более необычайным, чем эффект X-лучей, радиоволны или телевидение. В эпоху, когда эти чудеса науки показывают через кожу наши скелеты, передают без проводов слова и изображения и переносят на расстояния во многие лье вид человека или пейзажа, то, что Шарль Кристиани видел перед собой, этот феномен особого телевидения, или ретровидения, уже не был чем-то совершенно невообразимым. Разве что увидеть нечто подобное никто из присутствующих в замке не ожидал.

Шарль, однако же, мало-помалу привыкал к этому чуду. (Все – увы! – поддается успокаивающему, обесцвечивающему действию привычки, неумолимо стирающей позолоту.) Он привыкал к нему тем быстрее, что хотел этого. А хотел он этого потому, что знал: человек должен воздерживаться от сентиментальных или эмоциональных всплесков.

Поэтому он приглушал волнения души и сердца, которые накатывали каждый раз, когда множество деталей картины 1829 года свидетельствовало о том, что он видит тут частицу еще не французской Савойи, в то время как в самой Франции еще несколько месяцев остается править Карлу X; что он видит вещи, животных и людей, деревья и облака столетней давности!

Судя по всему, по случаю сбора винограда – традиционного праздника – в Силазе собралась вся семья старого корсара. День уже вступил в свои права, и при ярком солнечном свете Шарль различил среди сборщиков винограда тридцатисемилетнего сына Сезара, Горация, и его жену, которую наблюдавший не без труда идентифицировал и уже не путал с сестрой Горация, Люсиль. Эта дама тридцати четырех лет была в украшенной лентами шляпе с широкими мягкими полями и выделялась в толпе платьем с рукавами-буфами, зауженными книзу, и развевающейся юбкой-клош. Двое миловидных мальчуганов играли перед замком в жё-дё-грас[84]: маленький Наполеон, пятнадцати лет, единственный сын Горация, и маленький Ансельм Лебуляр, четырнадцати лет, сын Люсиль… Шарль даже не сомневался: это были они. Этот симпатичный щеголь в каскетке с кисточкой, вероятно, его прадед, умерший в 1899 году в возрасте восьмидесяти пяти лет – всего за пять лет до рождения самого Шарля. А второй, в коротенькой куртке на английский манер и столь галантно открытой на груди сорочке, ну да, это, должно быть, будущий советник при французском дворе, умерший в Париже в 1883 году, отец той самой кузины Друэ, «которая так скверно обошлась с Мелани»! Потому как (что отнюдь не редкость) из двух ветвей семейства Сезара Кристиани ветвь Шарля насчитывала пять поколений, а ветвь кузины Друэ – всего три.

– Стало быть, – шептал Шарль, – это мой прадед Наполеон и его кузен Ансельм… Если только не наоборот… Совсем еще дети, играющие в жё-дё-грас прямо передо мной. Словно сошедшие с картины Изабе… Но полноте! В конце концов, если бы кинематограф был изобретен во времена Карла X, такая семейная сцена меня нисколько бы не удивила! Через сто лет и мои внуки увидят меня на экране и не испытают ни малейшего потрясения… Мои внуки! – пробормотал он уже с некой грустью. – Мои дети!..

И Рита, вопреки всему, снова промелькнула в его мечтаниях, с ее ясным взглядом, столь искренним и решительным.

Рядом суетилась Перонна, которая, накрывая круглый столик на одной ножке, не переставала глазеть на пластины и восторженно повторять, что она ничего в этом не понимает.

Шарль в который уже раз прикоснулся к поверхности загадочной субстанции. То же самое впечатление: будто гладишь матовое стекло с матированной стороны. Ни ощутимого тепла, ни холода. Похоже, феномен был вызван исключительно светом и природой материи, на которой тот играл таким образом…

Пейзаж вековой давности выглядел слегка потемневшим вследствие особенностей сохранившего его вещества.

– Природа материи… – снова и снова повторял себе Шарль.

При внимательном осмотре пластин под углом он ощутил некую бархатистость, пусть и едва осязаемую и, опять же, имевшую сходство с матовым стеклом. Но никакого отсвечивания нигде так и не выявил.

– Природа материи… Посмотрим… – рассуждал молодой историк. – Проходя через красное стекло, свет и сам становится красным, и мы видим пейзаж красного цвета. Аналогичный результат и для других цветов.

– Это-то я понимаю, – сказала Перонна, – мне непонятно другое…

– Подождите! – произнес Шарль. – Проходя сквозь кристаллическое стекло или кристаллическую призму, свет отклоняется в сторону или же разлагается на части… Когда свет проходит не сквозь