как? Как все. Рабство — оно рабство и есть. При кузнях я, вокруг наковальни пляшу — дело привычное… Работа от зари до зари, в седмицу полдня свободных, кормят справно, в бараках тепло — в общем, прижиться можно. Я-то думал, что здесь совсем уж вешаться придется, ажно веревку хотел припасти… ну да погожу еще, погляжу, как дальше дело пойдет. — Эотар как-то неуклюже передернул плечами. — Слушок тут ползает, будто с тех, кто десять лет кабалу отбудет, обручишко снимают и отпускают на все четыре — только я этаких счастливчиков пока не видал. Брешут, поди, для поднятия духа, чтоб лямку исправно тянули… Ну как, скажи, тут десять лет-то отышачить? Ну три года, четыре, пять — а там все одно на тот свет: чахотка скрутит или еще зараза какая.

— «Черной немочью» эту заразу здесь называют, — помолчав, сказал Саруман. — Видел я одного такого… «обручишка», кстати, на нем не имелось. Но там и без обручишка все было не особенно радостно. Да, ошейники действительно снимают — в случае, если их, ошейников, не хватает для нового рейда. И с тех, кто уж точно никуда не убежит.

— Значит, их не только с трупа снять можно?

— Нет, конечно. Просто другой способ оркам неведом… Но заклятие там все же хитрое, искусно закрученное, с подвывертом.

— А ты откуда знаешь? Эльфы подсказали? — Эотар понимающе хмыкнул. — Вот одной надеждой-то теперь и живу — эльфы за нас радеют, родимые…

— Быка-то не видел, Эотар? — быстро спросил Саруман, сделав вид, будто не заметил подначки. Продолжать дальше разговор об эльфах и ошейниках ему явно не хотелось. — Что-то от него ни весточки, ни привета. Поди до сих пор грозится поднять меня на рога?

— Да кто его знает? Бают, на юг его отправили, на огороды, картошку копать. А может, и не на огороды, — Эотар заговорщицки подмигнул. — Там, в речках, что к Андуину с холмов текут, говорят, золотишко моют, и в немалых количествах…

— Вон оно что… А остальные?

— Не знаю, разогнали всех. Харальд за гончарным кругом горбатится, горшки лепит, Аламира, говорят, в кожевенники определили. Эорлим только при мне.

— Подмастерьем?

— Ну. Ещё и этих, кривоногих… «козявок», короче, велено кузнечному ремеслу обучать, хотя какие из них кузнецы… курам на смех! Только под ногами путаются.

— Что, работы много?

— Хватает. Инвентарь куем, сошники, ободы для колес — в общем, хозяйственное всякое, туда-сюда. А вот в соседней кузне, — Эотар, понизив голос, оглянулся, как будто опасался увидеть торчащие из стен настороженные уши, — все больше оружие ладят: клинки, наконечники для стрел, доспех… Война, бают, не за горами.

— Какая война?

— Да откуда же мне знать? Леший их там разберет со всеми их дурацкими войнами… Мое дело — молотом по наковальне стучать, сталь да железо чекушей тетешкать…

— Сталь-то хорошая? — полюбопытствовал Саруман.

— Ха! Скажешь тоже. Хорошая сталь на дороге не валяется. — На закоптелом лице Эотара блеснула усмешка. — Хорошая сталь только туда, — он показал пальцем в сторону Главной Башни, — да по особому заказу идет. А для гоблинов и «козявок» у нас в основном дешевка с Рудного кряжа: из такого железа кастрюлю-то стыдно сделать, не то что добрый доспех.

Саруман о чем-то коротко поразмыслил.

— Лекарский инструмент мне справишь? По моим чертежам? Из приличной стали, разумеется, не из того дерьма, из которого для орков кухонные ножи куете.

Эотар прищурился.

— Прикинуть надобно. Хорошая сталь дорого стоит.

— А бескорыстная мужская дружба — еще дороже, — непринужденно заметил волшебник. — Положись на моё слово, Эотар — придет время, сочтемся.

Гэдж, который щипал корпию, сидя на лежанке за занавесью, некстати вспомнил о своем кинжале, о прохладном голубоватом клинке, украшенном цветами и лозами — кинжал остался где-то там, в ушедших днях, в проклятом подвале, затерянный в холоде и глухом подземельном мраке. Но Саруман сказал, что не нашел его, когда ходил разыскивать Гэндальфа… или просто плохо искал? Или кинжал еще раньше подобрал Каграт? Или — что? Это была одна из тех загадок, обнаружить ответ на которую орку, по-видимому, было не суждено.

Гэдж вздохнул.

— Эти… ошейники, — сказал он, когда болтливый Эотар, получив снадобье, наконец убрался восвояси. — Что там за заклятие такое особенное, что оно оказалось тебе не по зубам? Оно что, и в самом деле с «подвывертом»?

Саруман, который стоял у стола, разминая в ступке корни горечавки, поутру принесенные в корзине каким-то «козявкой», отозвался неохотно:

— Да, Гэдж.

— И что это значит?

— Ну, как тебе объяснить… — Волшебник отложил пестик в сторону. Оторвал от листа бумаги узкую полоску, повертел её в руке, показал орку, держа за кончик. — Видишь? Что это?

— Ничего. Полоска бумаги.

— Она проста, понятна и незатейлива, правда? Но если повернуть один её конец на сто восемьдесят градусов и скрепить с другим, то получится весьма странная вещь — лента, у которой только одна сторона[6]. Она выглядит так, как будто стороны — две, но на самом деле, если провести вдоль поверхности ленты чернильную линию, она окажется непрерывной и в итоге вольется сама в себя. Вот и с заклятием, скрепляющим ошейник, примерно то же самое, оно кажется незатейливым и простым, но… вывернуто на сто восемьдесят градусов, и оттого таит в себе много неожиданностей и причудливых казусов.

Гэдж рассеянно мял в руке мягкие волокна корпии.

— Значит, этот ошейник действительно никак нельзя снять?

— Отчего же, можно. Только не будучи при этом внутри него.

— Странно… А почему тогда такую штуку не надели на Гэндальфа?

— Потому что его не собирались держать здесь в качестве пленника. Это во-первых.

— А во-вторых?

— Во-вторых, я готов поспорить, что о «побочном свойстве» ошейников — запирать магию — в Замке попросту не знают. По крайней мере, я им об этом не говорил… и не собираюсь. А дурень Гэндальф во всех своих бедах виноват сам.

— И неужели тебе его совершенно не жаль?

— Кого, Гэндальфа? Нет. Не жаль.

— Ты просто бесчувственный пень! — сказал Гэдж сердито.

Саруман с усмешкой пошевелил бровями.

— Я — лекарь, дружище Гэдж. А это занятие волей-неволей подразумевает некоторое «окостенение души», тут уж ничего не попишешь. Если ты будешь пропускать через себя боль и страдания каждого из тех, кто будет алкать от тебя спасения и помощи, от тебя самого вскоре ничего не останется.

— А мне казалось… — пробормотал Гэдж.

— Что?

— Что «окостенение души» — это такой, ну… особый врачевательский недуг. Издержки ремесла.

Саруман, вновь взявший в руки ступу и пестик, зачем-то внимательно рассмотрел торец деревянной толкушки, к которому прилип полураздавленный корешок, и стряхнул его пальцем. Перевел