преображения посредством разрушения и смерти: мир должен быть приведен в изначальный хаос, чтобы его можно было создать заново. Стихотворение Косовела отражает также это невиданное напряжение сил, грандиозность, всеохватность, тотальность происходящих сдвигов. В поэме встречаются два архетипических мифа: древнегреческий об «экпиросисе», вселенском пожаре, сжигающем мир в божественном огне, из которого потом он затем заново рождается, и ветхозаветный – о вселенском потопе, посредством которого совершается искупление вины. Одним из признаков апокалипсиса является также огонь с неба. Косовел объединяет две противостоящие стихии огня и воды в метафоре красного моря: это море крови, в котором отсвечивает огромное пламя солнца – всесжигающего, но дающего в то же время надежду на новое начало91. Экстаз – парадигматическое состояние для экспрессионистской лирики, как состояние исступления, пребывания вне себя, восторг, соприкосновение со сверхбытийным, состояние переполнения, неизменно ведущее к слому; таким образом экстаз смерти – наслаждение концом:

Все экстаз, экстаз смерти!

Золотые колонны западной Европы,

купола белые – (все экстаз!) —

все тонет в обжигающем, красном море;

солнце заходит и им упивается

тысячекратно мертвый европейский человек.

– Все экстаз, экстаз смерти. —

Красивой, о, красивой будет смерть Европы;

как изысканная королева в золотом убранстве

ляжет она в могилу темных столетий,

тихо умрет она, будто закроет

старая королева золотые очи.

– Все экстаз, экстаз смерти.

А из облака вечернего (последнего

жажда, как проблеск Европы!)

льется кровь в мое утомленное сердце,

о, и воды больше нет у Европы,

и мы, люди, пьем кровь,

кровь из вечерних сладких облаков.

– Все экстаз, экстаз смерти. —

Родившись только, уже горишь в огне вечера,

все моря красные, все моря

заполнены кровью, все озера, и воды нет;

воды нет, чтобы смыть свою вину,

чтобы мог омыть свое сердце этот человек,

воды нет, чтобы ей погасить

жажду тихой, зеленой, утренней природы.

И все только вечер, и утра не будет,

пока мы не умрем, те, кто несем на себе

вину умирания, пока не умрем

последние…

О, в тот край, еще в тот зеленый,

росисто-зеленый край, еще и туда,

солнце вечернее, ты засияешь

обжигающими лучами? Еще и туда?

Море затопляет зеленые поляны,

море вечерней жгучей крови,

а спасения все нет и нет,

до тех пор пока не падем я и ты,

до тех пор пока не падем я и все,

до тех пор пока не умрем под тяжестью крови.

Золотыми лучами будет солнце сиять

на нас, европейских мертвецов92.

В разряд «мертвецов» в поэтическом опусе Косовела попадают так называемые «живые мертвецы» – лицемерные, бесчувственные люди, которые, будучи живыми, духовно мертвы (см., например, «Ессе homo»93). Поэт дает им различные характеристики: «парикмахерские лица», «мещане», «мертвые эстеты», «поэты из кафе», «механический человек». Среди умерших таким образом оказываются и представители художественных направлений, которые, по мнению поэта, уже больше не жизненны или должны прекратить свое существование (среди них очевидно оказываются импрессионизм, экспрессионизм и футуризм). К этим мертвецам поэт зачастую относит и себя в желании распрощаться со своей «бархатной лирикой» («baržunasta lirika»)94 и перейти к радикально новому творчеству с принципиально новыми содержанием и формой. В стихотворении 1925 г. «Люди как откровение смерти» поэт указывает на свою борьбу со смертью, раскрытием и разоблачением которой являются сами же люди. Они видят смерть ровно в том, что он преподносит в качестве жизни, когда излучает электричество и обрушивает на города пожар, разжигая пламя восстаний, сами же они мертвы и предпочитают «жить в смерти», и всякая новая жизнь для них также эквивалентна смерти. Речь идет о фундаментальном бытийном перевороте, сочетающем в себе огонь и ужасающий ледяной холод, – жизнь из перспективы смерти, когда подлинной жизнью становится последний предсмертный бой:

Ljudje so kot razodetje smrti,

ki se jaz proti nji borim.

Ali oni, ki imajo v srcu led,

(ta led je njihov nirvanski mir)

vedo, zakaj se borim, kako.

Ti so mi prijatelji tužnih samot,

ki jih preklinjam, ko je v njih smrt,

ki jih ljubim kadar gradim.

Ljudje so kot razodetje smrti,

in jaz govorim o polnoči,

prizibljem se do rešetke ječe,

prizibljem se, stresam elektriko

sipljem požar na mesta,

da vzžarevajo v luči vstajenja.

Ljudje pa ležijo v posteljah,

in se prekrižujejo: joj, samo

tega ne, samo tega ne, reši

nas o Gospod.

Oni so mrtvi in v smrti živijo

radi in vsako novo življenje

je zanje smrt.

Jaz pa moram molčati95.

Люди как откровение смерти,

против которой я борюсь.

Но те, у кого в сердцах лед,

(тот лед – их блаженная нирвана)

знают, зачем моя борьба и какова она.

Это друзья моего тоскливого одиночества,

которых проклинаю, когда в них смерть,

которых люблю, когда строю.

Люди как откровение смерти,

и в моих словах полночь,

я добреду до тюремной решетки,

бреду, излучаю электричество

сыплю пожар на города,

и те возгораются в свете восстания.

Люди лежат в своих постелях

и крестятся: ой, только

не это, только не это, спаси

нас, о Господи.

Они мертвы и в смерти любят

жить, и каждая новая жизнь

для них суть смерть.

Я же молчать обязан.

Французский исследователь творчества Косовела М. Алин выделяет в нем особую двойственность между «человеком жизни», поэтом в традиционном смысле слова, и «человеком смерти», от которого тот сперва активно отказывается, но в конце почти постыдно ему поддается, становясь поэтом некой удивительной просветленности, которой наделяла его близость смерти и которая оказывается способной заменить собственную судьбу на судьбу целой планеты96. Алин связывает эту амбивалентность с размежеванием на «традиционного поэта» и «пророка абсурда», художника-новатора97. На эту же особенность «жизни-в-смерти» Косовела в последний год жизни указывает и Комель, объясняя именно данным новым отношением между жизнью и смертью, связанным с «обретением видения мира из